И лица, и поведение обоих были отличным ручательством в полной беспочвенности моей дерзостной догадки! Мармер оставался Мармером. Он продолжал вглядываться в даму бубен, словно она изображала последнюю, окончательную любовь в его жизни. У госпожи дю Трамбле на лбу, губах и во взгляде читалось спокойствие, не покидавшее ее даже тогда, когда она обдумывала эпиграмму, потому что шутка похожа на пулю, единственное оружие, которое поражает бесстрастно, тогда как шпаге, напротив, передается страсть, движущая рукой. Она и он, он и она напоминали две зияющие друг перед другом пропасти, только одна из них — Каркоэл — была черна и непроглядна, а другая — эта бледная женщина — светла и непостижима, как пространство. Графиня не сводила с партнера безразличных глаз, где сверкал безразличный ко всему свет. Но так как шевалье де Тарсис все еще не мог налюбоваться на перстень, заключавший в себе тайну, в которую я жаждал проникнуть, госпожа де Стасвиль отцепила от пояса букетик резеды и поднесла к носу с чувственностью, которой, бесспорно, трудно было ожидать от женщины, столь мало расположенной к сладострастной мечтательности. Глаза ее закрылись, словно у нее закружилась голова от невыразимого томления, она со страстной жадностью выпятила бескровные губы, схватила ими несколько стебельков Душистого цветка и раздавила их в зубах, с идолопоклонническим и диким выражением вновь устремив открывшиеся глаза на Каркоэла. Уж не знаком ли некоего сговора, некоего сообщничества явились эти раздавленные и проглоченные стебли? Честно признаюсь, я предположил именно это. Когда шевалье нагляделся на перстень, графиня невозмутимо надела его на палец, и вист, сосредоточенный, молчаливый, мрачный, возобновился, как если б ничто не прерывало его.

Здесь рассказчик вновь сделал остановку. Ему незачем было больше торопиться. Он держал нас всех в когтях своего повествования. Быть может, главное достоинство последнего заключалось в манере изложения… Когда он умолк, в тишине салона стало слышно дыхание присутствующих. Бросив взгляд из своего укрытия — из-за плеч графини Даналья, я увидел, как волнение разнообразит своими оттенками все лица. Непроизвольно я поискал глазами Сибиллу, девочку-дичок, вставшую на дыбы от первых же слов этой истории. Я был бы рад подметить молнии восторга в ее черных глазах, наводящих на мысль о темном и мрачном канале Орфано[152] в Венеции, потому что в них предстояло утонуть многим сердцам. Но ее уже не было на кушетке матери. Опасаясь того, что еще расскажет повествователь, заботливая баронесса, без сомнения, подала дочери знак незаметно уйти, и та исчезла.

— В конце концов, — продолжал рассказчик, — что же было во всем этом такого, что могло так сильно взволновать меня и запечатлеться в моей памяти, как офорт, ибо время не стерло ни одной подробности этой сцены? Передо мной до сих пор стоит лицо Мармера, выражение вновь кристаллизовавшегося спокойствия в чертах графини, дрогнувших на минуту от ощущения, пробужденного в ней резедой, запах которой она втянула и которую измельчила зубами с почти сладострастной дрожью. Все это осталось во мне, и вы сейчас поймете — почему. На эти факты, связь между которыми я улавливал не очень ясно, факты, плохо объяснимые интуицией, за которую я себя корил, факты, в запутанном клубке которых ощущалось возможное и немыслимое, пролилась впоследствии капля света, навсегда рассеявшая хаос в моем мозгу.

Я, по-моему, уже говорил, что в коллеж меня определили очень поздно. Там я провел два последних года своего воспитания, ни разу не побывав в родных краях. Так вот, уже в коллеже я узнал из писем от семьи о смерти мадмуазель Эрминии де Стасвиль, ставшей жертвой истощения, болезни, которой никто не заметил почти до самого конца, когда она сделалась уже неизлечимой. Эта новость, сообщенная мне без всяких комментариев, оледенила мне кровь тем же холодом, что в гостиной моего дяди, когда я впервые услышал кашель девушки, предвещавший смерть и нежданно побудивший меня к таким страшным умозаключениям. Тот, кто имеет опыт в изучении души, поймет меня, если я скажу, что не осмелился задать ни одного вопроса о скоропостижной кончине юной девушки, отнятой у любящей матери в пору самых радужных житейских надежд. Я думал об Эрминии в слишком трагическом плане, чтобы говорить об этом с кем бы то ни было. Возвратясь к родителям, я нашел город *** сильно изменившимся, потому что с годами города, как женщины, меняются. Его было не узнать. Произошло это после тысяча восемьсот… года. После того как через город, направляясь на корабль в Шербур, проследовал Карл X[153] большинство дворянских семей, которые я знавал в детстве, уединились в окрестных замках. Политические события ударили по этим семьям тем чувствительнее, что последние верили в победу своей партии и теперь утратили воскресшую надежду. В самом деле, они пережили момент, когда майорат, вновь поднятый на щит единственным государственным деятелем, который был у Реставрации,[154] мог возродить французское общество на основе силы и величия, а потом эта идея, справедливая по праву справедливости, блеснувшая на миг благородным жертвам своей монархической верности, как награда за их страдания и разорение, как последние обрывки беличьего и горностаевого мехов,[155] которыми обобьют их гробы и усладят их последний сон, внезапно погибла под ударами общественного мнения, которое не удалось ни просветить, ни дисциплинировать. Городок, столь часто упоминаемый в моем рассказе, представлял теперь собой пустыню, запертые ставни и ворота больше не открывались. Июльская революция напугала англичан, и они покинули город, нравы и привычки которого надломились под грузом событий. Первым делом я постарался разузнать, что стало с господином Мармером де Каркоэлом. Мне ответили, что по приказу своего правительства он вернулся в Индию. Сообщил это долгожитель шевалье де Тарсис, один из четырех участников памятной (по крайней мере, для меня) партии с бриллиантом, и глаза его, когда он это сказал, вперились в меня с выражением, какое бывает, когда собеседник жаждет ваших расспросов. Поэтому непроизвольно, ибо душа угадывает быстрее, чем вступает в действие воля, я осведомился:

«А что госпожа дю Трамбле де Стасвиль?»

«Значит, вам кое-что известно?» — вскинулся он, понижая голос, как если бы нас подслушивала сотня ушей, хотя мы были одни.

«Нет, ничего», — возразил я.

«Она, как и дочь ее, умерла от чахотки через месяц после отъезда этого дьявола Мармера де Каркоэла», — продолжал он.

«Почему вы назвали этот срок и при чем здесь Мармер де Каркоэл?» — удивился я.

«Выходит, вам действительно ничего не известно, — промолвил он. — Похоже, дорогой мой, что она была его любовницей. Во всяком случае, такой слух ходил, хотя и передавался шепотом. Теперь об этом никто не осмеливается говорить. Графиня оказалась перворазрядной лицемеркой. Она родилась ею, как рождаются брюнетками или блондинками. Поэтому она ухитрялась лгать так, что ложь принимали за правду, — настолько графиня была проста и естественна, все делая без усилий и аффектации. Несмотря на такую необычайную ловкость, о которой узнали совсем недавно, об этом все-таки просочились слухи, приглушенные испугом их переносчиков… Если верить им, этот шотландец, любивший только карты, был не только любовником графини, которая, в отличие от остального общества, никогда не принимала его у себя и, злобная, как демон, отпускала при случае на его счет больше сарказмов, чем в адрес любого из нас!.. Боже мой, сводись все к этому, о нем не стоило бы и говорить! Самое скверное, по слухам, в другом — в том, что бог шлема устроил большой шлем всему семейству. Бедная малышка Эрминия втайне обожала его. Мадмуазель Эрнестина де Бомон подтвердит вам мои слова, если захотите. Так уж было предрешено судьбой. Любил ли Мармер Эрминию? Или ее мать? Или обеих сразу? А может быть, не любил ни ту, ни другую? Не считал ли он графиню годной лишь на то, чтобы оплачивать его игру?.. Кто знает? История очень темная. Уверяют только, что мать с ее сухой, как и тело, душой возненавидела дочь, чем ускорила смерть последней».