Уже несколько минут на улицы города *** спускался вечер. Однако в церкви этого небольшого городка на западе страны было уже совсем темно. Ночь в храмах наступает обычно раньше, чем снаружи. Она надвигается там быстрей, чем где бы то ни было, то ли из-за темных отсветов витражей, то ли из-за переплетения колонн, столь часто сравниваемых с деревьями в лесу, и теней, отбрасываемых сводами. Ночь в церквах, несколько обгоняющая окончательное умирание дня на улицах, почти нигде не сопровождается запиранием дверей. Как правило, они остаются открыты и после ангелуса,[158] а порой и допоздна — например, в канун больших праздников в богомольных городах, где множество людей исповедуется перед завтрашним причастием. Ни в какое другое время дня в провинциальных храмах не бывает больше народа, чем в этот вечерний час, когда прекращаются работы, свет агонизирует, а христианские души приуготовляются к ночи — к ночи, которая подобна смерти и во время которой та может наступить. В этот час по-настоящему отчетливо сознаешь, что христианская религия — дочь катакомб, навсегда сохранившая в себе что-то от своей начальной колыбели. Действительно, в этот момент те, кто еще верит в молитву, любят приходить в таинственную мглу пустых нефов, чтобы преклонить колени, опереть локти о впереди стоящую скамью и закрыть лицо руками, — во мглу, которая несомненно отвечает глубочайшей потребности человеческой души: ведь если нам, суетным рабам страстей, тайное свидание с любимой женщиной кажется особенно волнующим именно в сумерках, почему бы не происходить тому же самому и с верующей душой, когда она встречается с Господом во мраке перед его святилищем и говорит с ним с глазу на глаз?

Вот так, казалось, и говорили с Ним этим вечером в ***ской церкви благочестивые души, по обыкновению явившиеся туда вознести вечернюю молитву. Хотя в городе, сером от туманных осенних сумерек, еще не зажглись фонари, равно как ныне исчезнувшая обрешеченная лампада на фасаде особняка дам де ла Варанжери, прошло уже два часа после вечерни — в тот день было воскресенье — и облако ладана, образующее после службы синеватый балдахин под сводами хоров, наконец испарилось. Мрак, уже густой и в остальной церкви, простер там свой огромный саван, который словно свисал с потолка, как парус с мачты. Две тонкие свечи, горевшие на опорах нефа в достаточном отдалении друг от друга, да лампада в алтаре, огонек которой, как неподвижная звездочка, вонзался в черноту хоров, еще более непроглядную, чем тьма вокруг, бросали в нее, затопившую неф и приделы, даже не яркие полоски, а призрачные лучики. При таком свете можно смутно и расплывчато увидеть окружающих, но опознать нельзя… Там и сям в полутьме глаза различали кучки людей, более темные, нежели фон, на котором они расплывчато выделялись, — согбенные спины, несколько белых чепцов на простолюдинках, преклонивших колени прямо на полу, две-три накидки с опущенными капюшонами, и все. Услышать было проще, чем увидеть. Все эти уста, молившиеся полушепотом в огромном безмолвно-гулком храме, безмолвие которого усугубляло гулкость, издавали странное бормотание, представляющее собой как бы шум муравейника душ, внятный лишь слуху Господа. Тихое несмолкающее бормотание, время от времени прерываемое губным звуком вздохов, которые так впечатляют в немых потемках церкви, не заглушалось ничем, если не считать редкого скрипа одной из боковых входных дверей, сперва поворачивавшейся на петлях, а затем хлопавшей вслед вошедшему, или бодрого четкого стука сабо вдоль придела, или упавшего от толчка стула, или сдержанного покашливания верующих, силящихся из уважения к дому Господню придать своему кашлю негромкость и музыкальность. Однако все эти мимолетные звуки не препятствовали ни привычным молитвам, ни бесконечному бормотанию этих созерцательных и усердных душ.

Вот почему никто из кучки сосредоточенных верующих, каждый вечер собиравшихся в ***ской церкви, не обратил внимания на человека, который, наверно, удивил бы многих, если бы в церкви было посветлей и его опознали. Он был не из тех, кто посещает ее. Его там ни разу не видели. Он туда носу не казал с тех пор, как вернулся, чтобы после долгих лет отсутствия поселиться на время в родном городе. Почему же в тот вечер он появился в церкви? Какое чувство, мысль, намерение побудили его переступить порог той двери, мимо которой он проходил много раз на дню так, словно этой двери не существовало?.. Это был человек высокий во всех смыслах, которому пришлось пригнуть как свою гордость, так и шею при входе сквозь избранную им низенькую сводчатую дверь, позеленевшую из-за дождливого, сырого климата Запада. Его пылкой голове не чужда была поэтичность. Поразил ли его, когда он явился в церковь, которую, вероятно, давно забыл, кладбищенский вид здания, архитектурой своей похожего на могильный склеп, поскольку оно расположено ниже уровня мостовой на прилежащей площади, а портал его с внутренней лестницей в несколько ступеней находится выше, чем главный алтарь? Пришелец не читал Святой Бригитты.[159] Но если бы читал, то, войдя в ночную атмосферу церкви, полную таинственных перешептываний, вспомнил бы ее описание чистилища, этой мрачной и грозной усыпальницы, где никого не видно и со всех сторон слышны только тихий шепот да вздохи… Впрочем, каковы бы ни были его впечатления, он, неуверенный в себе и своих воспоминаниях, если те у него были, углубился в боковой приход и остановился посредине. Тот, кто наблюдал бы за ним, решил бы, что он кого-то или что-то ищет в полумгле, но не находит… Однако когда глаза его несколько привыкли и он вновь стал различать контуры предметов, он заметил в конце концов старую нищенку, не столько преклонившую колени, сколько осевшую на пол и перебиравшую четки У края скамьи для бедных, и, тронув ее за плечо, спросил, где придел Богоматери и исповедальня одного местного священника, имя которого он ей назвал.

Получив необходимые сведения от завсегдатайницы скамьи для бедных, которая, может быть, уже полвека как бы составляла часть движимости ***ской церкви и принадлежала ей, как фигуры и головы бесов, украшающих ее кровлю и водосточные трубы, незнакомец без особых затруднений пробрался через сдвинутые стулья, брошенные в беспорядке после дневной службы, и встал прямо напротив исповедальни, расположенной в глубине придела. Там он и стоял, скрестив руки на груди, как делает обычно в церквах большинство мужчин, пришедших туда не молиться, но стремящихся тем не менее принять пристойную и серьезную позу. Несколько дам из конгрегации Святых Четок, молившихся поблизости от этого придела, определили бы, заметь они незнакомца, позу его не то чтобы как богохульную, но как недостаточно смиренную. Правда, обычно в вечер исповеди около украшенной лентами прялки Богоматери зажигалась витая свеча желтого воска, которая и освещала придел, но поскольку утром причащалась целая толпа и сейчас в исповедальне не было мирян, священник, отпускавший в ней грехи, а в свободное время одиноко предававшийся размышлениям, ушел оттуда, погасил свечу и удалился в свою, так сказать, деревянную келью, чтобы вновь погрузиться там в раздумья, навеянные темнотой, которая исключает всякие внешние помехи и оплодотворяет одиночество. Почем нам знать, какие мотивы — случай, прихоть, бережливость или иная причина — побудили священника сделать это простое движение? Однако это обстоятельство наверняка спасло инкогнито — если его нужно было сохранить — человека, вошедшего в придел и пробывшего там, кстати, всего лишь несколько минут. Священник, погасивший свечу перед приходом незнакомца, заметил его сквозь планки двери, распахнул ее, не выходя из исповедальни, и посетитель, отняв руки от груди, протянул ему вытащенный из-за пазухи какой-то неразличимый предмет.