И он выказывал сыну уважение на свой лад, причем весьма выразительно. Когда тот говорил при отце, холодное, мертвенно-бледное лицо старика, которое напоминало луну, нарисованную мелком на серой бумаге, в то время как покрасневшие после оспы глаза были словно подкрашены сангиной, выражало страстное внимание. Но, конечно, самым наглядным доказательством того, как высоко он ценил своего сына Мениля, был полный на время приезда последнего отказ от скупости, страсти, холодную лапу которой трудней всего разжать человеку, испытавшему ее хватку. Речь идет о пресловутых обедах, не дававших спать г-ну Дальтоку и колебавших гастрономические лавры на его голове. Это были обеды, которые только дьявол мог бы состряпать для своих любимцев. И в самом деле, разве участники этих обедов не были подлинными фаворитами дьявола? «Там сходятся все голяки и злодеи города и округи, — ворчали роялисты и святоши, до сих пор жившие треволнениями 1815 года, и добавляли: —Пакостям, которые говорятся, а то и делаются на этих сборищах, просто нет счету». Действительно, слуги, которых не отсылали перед десертом, как на ужинах у барона Гольбаха,[182] разносили по городу мерзкие слухи о том, что говорилось на этих пирушках, и дошло до того, что приятельницы кухарки старого г-на де Менильграна, чтобы нагнать на нее страху, наврали ей, будто г-н кюре не допустит ее к причастию, пока Менильгран-сын гостит у отца. В те поры в *** к этим раздутым молвой пиршествам на площади Тюрен питали почти такое же отвращение, какое испытывали христиане в средние века к трапезам евреев, где те якобы глумились над гостией[183] и резали младенцев. Правда, отвращение несколько умерялось завистью чувств, возбужденных рассказами о столе старого г-на де Менильграна, от которых у местных гурманов текли слюнки. В провинции, да еще в маленьком городке, всегда все известно. Рынок там штука почище стеклянного дома[184] римлян: это дом вообще без стен. На рынке с точностью до одного бекаса или куропатки знали, что будет или было на каждом еженедельном обеде на площади Тюрен. Такие трапезы, обычно имевшие место по пятницам, похищали у рынка лучшую рыбу и устриц, потому что на этих ужасных и, к несчастью, изысканных пиршествах бесстыдно мешалось постное со скоромным. На них пышно сочетали браком рыбу и мясо, чтобы понаглее презреть законы воздержания и умерщвления плоти, заповеданные церковью… Вот ведь до чего додумались старый г-н де Менильгран и его сатанинские сотрапезники! Для них не было лучшей приправы к обеду, чем скоромиться в постные дни и вкусно постничать в скоромные. Восхитительный пост, не правда ли? Они походили на ту неаполитанку,[185] которая сказала, что ее шербет хорош, но был бы еще лучше, если бы сдобрить его капелькой греха. Да что я говорю — капелькой! Им требовалось море грехов, этим нечестивцам, потому что все, кто садился за проклятый стол Менильграна, были безбожниками, безбожно вызывающими и хвастливыми, смертельными врагами каждого священника, в котором олицетворялась для них вся церковь, законченными яростными атеистами в том смысле, в котором это понималось в те времена, потому что тогдашний атеизм был весьма своеобразен. Это был атеизм людей действия, наделенных бескрайней энергией, прошедших Революцию и войны Империи и запачкавших себя всеми излишествами тех грозных лет. Он нисколько не походил на атеизм XVIII века, хотя из него и вышел. Атеизм XVIII века притязал на истину и глубокомыслие. Он был резонером, софистом, декламатором и, прежде всего, наглецом, но не отличался бесстыдством солдафонов Империи и цареубийц-ренегатов 93-го года.[186] У нас, пришедших на смену этим людям, свой атеизм — законченный, самоуглубленный, ученый, ледяной, неумолимый и ненавистнический, проникнутый ко всему религиозному той же ненавистью, что насекомое к балке, которую оно точит. Но даже такой атеизм, равно как все остальные его виды, не может дать представление о бешеных атеистах начала века, которые, будучи на манер собак натасканы отцами-вольтерьянцами, выпачкали по возмужании руки до самых плеч во всех ужасах политики, войны и порождаемой обеими развращенности. После трех-четырех часов обжорства столовая старого г-на де Менильграна, содрогавшаяся от пьяных криков и богохульства, выглядела совсем иначе, нежели убогий отдельный кабинет ресторана, где несколько литературных мандаринов недавно устроили в пику Господу маленькую оргию по пять франков с головы![187] Нет, там кутили по-другому! И поскольку кутежи эти никогда больше не возобновятся, по крайней мере в прежнем виде, вспоминать о них интересно и поучительно для истории нравов.

Те, кто учинял эти кощунственные кутежи, умерли, и умерли всерьез, но в ту эпоху они жили, и притом особенно интенсивно, потому что напряженней всего живешь не тогда, когда слабеют твои способности, а когда на тебя валятся несчастья. Приятели Менильграна и застольники его отца обладали все той же полнотой деятельных сил, и даже в большей степени, чем раньше, поскольку не оставляли эти силы коснеть под спудом и поскольку, отведав вина прямо из отверстия бочки излишеств, желаний и наслаждений, они не свалились замертво от этого сшибающего с ног напитка; но теперь они уже не держали в зубах и не стискивали в кулаке затычку от этой бочки, затычку, в которую впились, как Кинегир[188] во вражеский корабль, чтобы его задержать. Обстоятельства вырвали у них изо рта этот сосец, от которого они питались, никогда не опустошая его до конца, и к которому тянулись тем жадней, чем дольше сосали. Для них, как и для Менильграна, пирушка была часом бешенства — им была недоступна душевная высота Мениля, этого нового неистового Роланда,[189] жизнеописатель которого, найдись у майора свой Ариосто, должен был бы обладать трагическим гением Шекспира. Однако на своем духовном уровне, на своем этаже страстности и ума они, как и Мениль, умерли еще до смерти, а это не совсем то же, что закончить жизнь, и часто случается задолго до ее конца. Это были обезоруженные пленники, не утратившие способности носить оружие. Все эти офицеры являлись отставниками просто Луарской армии3, но отставниками жизни надежды. Теперь, когда Империя рухнула, а реакция раздавила Революцию, не сумев, однако, удержать ее под пятою, как Святой Михаил — дракона, все эти люди, лишенные былого положения, должностей, честолюбивых целей и привилегий, вернулись бессильные, разбитые, униженные в родной город, чтобы — твердили они в бешенстве — «подыхать с голоду, как собаки». В средние века они сделались бы бродягами и бунтовщиками, разбойниками с большой дороги, капитанами наемных отрядов; но человек не выбирает себе эпоху, а потому, угодив обеими ногами в колею определенной цивилизации, имеющей свои пространственные пределы и свою властную судьбу, им поневоле пришлось смиряться, грызть удила, ронять пену с губ, оставаясь на месте, питаться и утолять жажду собственной кровью, давясь от отвращения. У них, конечно, оставался выход — дуэли, но что такое несколько сабельных ударов или пистолетных выстрелов для тех, кого могло исцелить от апоплексии ярости и обид лишь такое кровопускание, которое затопило бы землю? Нетрудно поэтому догадаться, какие молитвенные слова они обращали к Богу, когда говорили о Нем; ведь если они не верили в Него, то другие-то верили. Ах так? Верят? Значит, враги! И этого было довольно, чтобы в своих речах проклинать, чернить и поносить все, что есть у людей святого и священного. Как-то вечером, окинув взглядом своих приятелей, сидевших за столом его отца в отблесках пламени от большой пуншевой чаши, Менильгран сказал, что из них можно бы набрать недурной корсарский экипаж. «Найдутся все, кто для этого нужен, даже судовой капеллан, — добавил он, искоса глянув на нескольких расстриг, затесавшихся между этих солдат без мундиров, — если, конечно, корсарам придет фантазия завести капеллана». Но после снятия континентальной блокады[190] и наступления безумной эпохи мира остановка была не за корсарами — за арматором![191]