Наклонившись вперед, Китти увидела, как лакей поспешил опустить ступеньки и герцогиня Войн сошла на землю. Бриллианты сверкали при свете факелов на фоне ярко-синих юбок и на зажимах перьев, украшавших ее поднятые кверху волосы. Даже на расстоянии, сквозь пелену дождя и темноту, она выглядела очаровательной и прелестной, как сильфида.

Китти торопливо зажгла свечи, тяжелыми медными щипцами помешала в камине угли, заставив их снова разгореться, затем расправила на постели покрывало и налила воды из кувшина в эмалированный таз. Дверь отворилась, и Таунсенд величаво вошла в комнату, вытаскивая на ходу перья из волос. Она улыбнулась Китти, которая поспешила их принять, хотя эта улыбка мало напоминала те ослепительные улыбки, которые когда-то так чудесно освещали тонкое личико юной Таунсенд.

– Его светлость не вернулись с вами? – небрежно спросила Китти, расстегивая тяжелое бриллиантовое ожерелье.

Таунсенд пожала плечами.

– Ему захотелось поиграть в карты после окончания Souper, а я слишком устала.

«Итак, как обычно, он отослал ее домой и продолжил вечер без нее», – подумала Китти. Как он делал каждый вечер со дня их приезда в Париж. Таунсенд была довольна, что он не позорил ее, грубо обращаясь с ней на людях или оставляя дома, словно ее и не существовало вовсе. Губы ее дрогнули. Нет, в этом отношении она не могла упрекнуть Яна Монкрифа. Он всегда и всюду сопровождал ее: в оперу или на спектакли в Пале-Рояль, на бесчисленные приемы, танцы, балы, вечера в том или другом дворце – и относился к ней так учтиво и внимательно, что весь Париж только об этом и говорил.

Таунсенд тихонько всхлипнула и закрыла глаза, сидя неподвижно, пока Китти расчесывала тяжелые пряди ее волос. Только одна она знала то, чего весь Париж не знал: Ян Монкриф всего лишь великолепный актер, такой светский, такой искусный в своем деле, что никто не заподозрит, что его брак с ней был на самом деле отчаянной ложью.

Таунсенд отказывалась быть частью этого обмана дальше. Отпустив Китти, она медленно подошла к кровати.

Все не было бы так ужасно, думала она, если бы Ян постарался загладить то, что произошло между ними в Грейсвенде. Если бы пришел к ней и признался, что хотя и женился на ней из-за приданого, но с тех пор понял, что они подходящая пара и в нем появилось нежное чувство к ней, что, несмотря на неудачное начало, он не мыслит своей жизни без нее. Вместо этого он совершенно отдалился от нее и разделявший их холод более всего ранил Таунсенд, убедительно показывая, как глупо с ее стороны надеяться на примирение.

Поэтому она решила назавтра отправиться в Британское посольство и оформить передачу Сезака и всего, что ей принадлежит, своему мужу. Затем она вернется в Бродфорд и проведет остаток жизни, помогая Парису управлять мельницей и фермами, воспитывать его детей, когда он женится. А тем временем она уговорит отца употребить свою удивительную способность убеждать на то, чтобы пэры в Парламенте дали согласие на развод.

Она знала, что развод потрясет и опозорит семью, но в данный момент это ее не волновало. Жизнь была низведена лишь до жестокого обмана, в котором она вынуждена играть роль красавицы-герцогини Войн, за короткий срок после приезда покорившей Париж, благодаря живости ума, хрупкой прелести и необычайной преданности человеку, за которого вышла замуж. Конечно, это были не ее слова, – это Китти собрала о ней сплетни, и Таунсенд смеялась, слыша о себе такую несусветную чепуху.

Она хотела вернуться домой. Назад, в Бродфорд, – к отцу, Кейт и братьям, или, по крайней мере, в Сезак, если Монкриф откажет ей в разрешении покинуть Францию, потому что мирная жизнь в замке в долине Лауры привлекала ее больше, чем Париж, – темный, грязный, зловонный. Таунсенд успела понять, что этот прославленный город состоит всего-навсего из потрясающих контрастов между великолепными бульварами и изысканно украшенными церквами, с одной стороны, и грязными, немощеными улицами и клоаками, кишевшими крысами, с другой. Она обнаружила, что принцы крови обитают в величественных дворцах в Фобур-Сен-Жермен и по берегам Сены, тогда как зеленые воды этой реки нередко несут сброшенные туда трупы нищих детей.

Более того, Таунсенд чувствовала, что под ярким, пульсирующим и сверкающим богатством города крутится что-то злобное, что нагоняло на нее страх, хотя она никому об этом не говорила. Это проявлялось в нескрываемом презрении, которое она замечала на лицах тех самых нищих, что просили у нее милостыню; в скрытом пренебрежении, ощущаемом за вежливыми словами парикмахеров, швей, булочников и ремесленников, которые обслуживали город и чье благосостояние зависело от щедрот богатых.

Очевидно, Китти чувствовала то же, хотя они никогда открыто не обсуждали это между собой. Ведь это Китти приносила Таунсенд новости с улиц, которые иначе ей бы никогда не услышать: о лютой ненависти, которую питали парижане к чуждой им легкомысленной австрийской королеве, об их уверенности в том, что Францией правит не Людовик XVI, а продажные и развратные аристократы, об их громких требованиях в Генеральных штатах, которые в данный момент были в Версале на встрече с Людовиком для выработки нового и, на первый взгляд, более справедливого свода законов о налогах, причем ожидалось, что он каким-то образом будет гарантировать всему народу Франции высшую власть, – абсурдное заблуждение, которое, как понимала даже Таунсенд, предвещало неминуемые беды.

Конечно, она понимала не все, о чем рассказывала ей Китти. Монкриф никогда не утруждал себя объяснениями всех сложностей французской политической жизни, а в Норфолк, в последние месяцы ее пребывания дома, поступало очень мало сведений на этот счет. Тем не менее даже то немногое, что она понимала, беспокоило ее, и она предпочла бы услышать, что Монкриф собирается отправить ее в Англию, – ведь не намеревался же он остаться во Франции навсегда. А как же его обязательство по отношению к жителям герцогства Войн?

Таунсенд много размышляла в последние недели о герцогстве Войн, хотя Монкриф ни словом не обмолвился ни о своих шотландских владениях, ни о том, что он там делал и с кем встречался прошедшей весной. Но, конечно, Монкриф (так она его мысленно называла теперь, – он уже не был для нее Яном из прошлого) не отвернулся навсегда от людей Война. Изабелла никогда бы этого не потерпела.

Таунсенд хотелось бы обладать хоть долей мудрости и мужества вдовствующей герцогини, – она забыла, что в свое время отвергла ее как властную, назойливую старуху. Изабелла знала бы, как защитить свои интересы, чего Таунсенд не умела. Может, написать, спросить совета у вдовствующей герцогини?

«Слишком поздно, – шептал ей внутренний голос. – Слишком поздно».

Она, должно быть, снова уснула, потому что через несколько часов ее разбудил скрип двери в конце коридора. Она лежала тихо, слушая стук по стеклам и какое-то движение в соседней комнате. В конце концов она узнала медленные, шаркающие шаги Эмиля Гаспара, лакея Монкрифа.

Значит, Монкриф дома? Часы на камине были плохо видны, и Таунсенд приподнялась на локте, чтобы искоса взглянуть на циферблат. Было около пяти. Она снова легла, мысленно возблагодарив французские обычаи, предоставляющие мужу и жене разные спальни. Она знала, что не могла бы вынести Монкрифа, если бы он лег сейчас к ней в кровать, пропахший алкоголем и женщинами, которыми наслаждался. О да, она прекрасно знала, что он был неверен ей. Как же иначе? Он ни разу не дотронулся до нее со времени отъезда из Англии, а он был не из тех, кто способен надолго воздерживаться от чувственных наслаждений.

Полы в соседней гардеробной скрипнули. Таунсенд глубже закрылась одеялом. Перегородки в доме были тонкими, а она не хотела, чтобы Эмиль слышал ее плач.

Это только обрадовало бы его. Он ненавидел ее. Это было ясно с первой минуты, когда он ступил на корабль в Кале и Монкриф объявил ему о своей женитьбе. Таунсенд заметила, как улыбка, обнажавшая удивительно белые звериные зубы лакея, сменилась гримасой, а его страшные желтые глаза холодно впились в нее, – он не делал даже попытки скрыть свою антипатию. Она, со своей стороны, поразилась видом его изуродованного тела и худого безобразного лица и была еще слишком слаба после морской болезни, чтобы скрыть от него свое отвращение.