«Я тоже ненавижу его, – прошептала Таунсенд, – и всегда буду ненавидеть».

Но сейчас она думала уже не о горбуне.

На следующее утро она сидела одна в комнате внизу, среди высоких ваз с оранжерейными цветами, в светло-лимонном платье, казавшемся блеклым на фоне алых стен и занавесок, шкафчиков, заполненных цветным китайским стеклом и фарфором. Шляпа с перьями и меховое манто висели на спинке стула. Когда, кончив свой завтрак, она встала, чтобы одеться, от двери донесся какой-то звук. На пороге стоял Монкриф. Она тут же отвернулась и принялась рассеянно завязывать тесемки манто.

– Куда-то едете? – спросил он. Таунсенд гордо подняла голову.

– Да. Мы с Китти едем кататься. Погода кажется чудесной после дождя.

Он ничего не сказал, только стоял скрестив руки и наблюдая за ней ясным, настороженным взглядом. Он не был похож на человека, который спал меньше трех часов в эту ночь. Таунсенд не ожидала увидеть его внизу так рано, таким отдохнувшим и таким чертовски красивым. Кроме того, она намеревалась быть уже под защитой британского посла к тому времени, когда он проснется и заметит ее отсутствие.

Таунсенд судорожно вздохнула. Ей не нравился его упорный молчаливый взгляд и внезапная неподвижность фигуры.

Это наводило ее на мысль, что он преградит ей путь, если она захочет пройти мимо него. Нервный спазм сжал ее горло. Она подняла воротник манто, пытаясь скрыть от него свое состояние.

– Вы не хотите, чтобы я выходила? – вызывающе спросила она, смело глядя ему в лицо.

Его синие глаза в упор смотрели в ее.

– Разве у меня могут быть возражения? Она напряженно рассмеялась.

– Конечно, нет. Я ведь уже сказала вам, я только собираюсь...

– Как бы то ни было, вряд ли у вас будет время для прогулки. Я приказал слугам запереть все двери. Мы с вами сегодня уезжаем в Версаль.

Таунсенд вытаращила глаза.

– В Версаль?

Ян подошел к ней:

– Да, вчера вечером я случайно встретил герцога Орлеанского, и он любезно передал мне письмо от своего кузена – Людовика.

– Людовика? Вы имеете в виду короля? Лицо Яна приняло жесткое, насмешливое выражение.

– Кого же еще? Это означает, что кому-то, наконец, пришло в голову известить его о моей женитьбе, и он, не теряя времени, пеняет мне за то, что я не представил вас ко Двору. Мне предложено тотчас исправить эту оплошность.

– О! – Таунсенд вдруг опустилась на ближайший стул. Она в смятении посмотрела на Монкрифа. – Значит, нам и в самом деле надо ехать? Сейчас же?

– Моя дорогая невинная крошка, как много вам еще предстоит узнать! Если Людовик требует, мы обязаны повиноваться. В противном случае мы нанесем умышленное оскорбление королю Франции, и нас навсегда удалят от Двора.

«Разве это было бы так уж скверно?» – строптиво подумала Таунсенд.

– Вам следовало бы поторопиться, если мы хотим быть готовы вовремя, – отрывисто заметил Ян. – И переоденьтесь перед отъездом. Желтый цвет вам совсем не к лицу.

– Мне очень жаль, – сказала Таунсенд, глядя на него широко раскрытыми от возмущения глазами. – Я не знала, этого больше не произойдет.

Она проскользнула мимо него и быстро поднялась по лестнице. Ян смотрел ей вслед, почему-то злясь на себя. Зачем, ради всего святого, он так на нее набросился? Говоря откровенно, она была очаровательна в светло-желтом муслиновом платье, несравненно свежее и прелестнее, чем грубоватые, не первой молодости дамы, сидевшие напротив него вчера за игорным столом. Он помрачнел от этой мысли. Возможно, именно это его и рассердило с самого начала.

Китти надевала шаль перед зеркалом, когда Таунсенд влетела в спальню. Горничная поправляла покрывало на постели, но, взглянув на лицо своей госпожи, Китти быстро удалила ее.

– Наши планы изменились, – с дрожью в голосе сказала Таунсенд, стягивая перчатки и расстегивая манто. – Король приказал нам приехать в Версаль.

Внешне Китти сохраняла спокойствие. Она уже привыкла ожидать всего в этом доме.

– Я сейчас же начну упаковывать вещи. Таунсенд сказала:

– Сначала дай мне какое-нибудь другое платье. Китти сдвинула брови.

– Разве что-нибудь не так в вашем туалете?

– Я хочу переодеться.

– Слушаюсь. Я принесу парчовое зеленое, а это отдам погладить, прежде чем...

– Нет.

Китти уставилась на нее. Таунсенд глубоко вздохнула.

– Извини, Китти, ты неправильно меня поняла. Я никогда больше не надену это платье.

– Что же с ним делать?

– Сегодня понедельник, да? Китти кивнула.

– Значит, на Гревской площади сегодня ярмарка вместо казней. Отвези его туда. Продай перекупщику, а деньги возьми себе.

Китти поджала губы. Она была еще очень молода, но камеристкой Таунсенд служила достаточно долго, чтобы знать – сейчас лучше не задавать вопросов.

– Я пошлю какую-нибудь другую девушку, если вы не возражаете, чтобы Его величеству не пришлось ждать по моей вине.

Эти слова пришли Китти на ум спустя три дня, когда Таунсенд влетела в спальню голубых с золотом апартаментов, предоставленных ей в южном крыле Версальского дворца, над галереей принцев. Она выглядела как гневный ангел в своем белом атласном платье, из разрезов которого красиво выглядывали светло-голубые нижние юбки. Ее прелестную головку украшала пудреная прическа с искусно вплетенными перьями и жемчугом, но ее голубые глаза пылали гневом.

Китти, стоя на коленях перед бельевым шкафом, спросила:

– Вам все еще не дали аудиенцию?

Таунсенд молча покачала головой. Выпрямившись, Китти поспешила к гардеробу. Этикет требовал, чтобы дама появлялась при Дворе в соответствующих утренних, дневных и вечерних туалетах, и леди Войн пора было переодеваться.

– Не понимаю, почему Его величеству так не терпелось сперва пригласить, а потом заставлять вас ждать.

Таунсенд не ответила. Подойдя к зеркалу, она начала яростно выдергивать перья, украшавшие прическу, а когда ей не удалось сразу освободиться от них, села на скамеечку и, закрыв лицо руками, расплакалась. Китти тотчас подбежала, вытащила перья, затем принялась отстегивать драгоценности и освобождать свою госпожу от платья ласковыми движениями, которые, может, и не очень помогали, но наверняка успокаивали.

«Это невыносимое ожидание, – думала Таунсенд, – так расстраивает. Бесконечно долгие часы стояния в переполненном зале, пока королю Франции вздумается пригласить вас к себе». Ритуалы посещений, нескончаемая череда которых, видимо, определяла весь ход жизни в Версале. Три долгих дня она и Монкриф ожидали, когда их допустят в кабинет короля, при этом ничего не делая и никуда не отлучаясь, потому что им обоим следовало быть наготове в то мгновение, когда их пригласят. Более того, Таунсенд с огорчением узнала, что не вправе нигде появиться – ни в театре, ни в опере, на ужине или обеде, скачках или охоте, – пока не будет официально представлена Людовику и его Двору.

А король был просто недосягаем, ибо на целые дни уединялся с министрами и советниками, был на встречах с Генеральными штатами, где, как говорят, представители третьего сословия все больше ожесточались против него. После этого он, как правило, удалялся в Малый Трианон оплакивать потерю своего старшего сына, дофина, скончавшегося менее двух недель назад от пневмонии.

Искренне соболезнуя горю Его величества, Таунсенд возмущалась тем, что ей ничего не оставалось, как только ждать всегда одетой в лучшее платье и в бриллиантах, чтобы его приглашение не застигло ее врасплох. Ждать ей приходилось не в уединении собственных небольших апартаментов, а в одном из официальных залов с высокими потолками, каких было множество во дворце и где она не могла избежать бесконечного соперничества с другими придворными из-за ничтожно малого числа стульев.

– Вот, – сказала Китти.

Таунсенд взглянула. Непокорное выражение появилось у нее на лице при виде светло-зеленого парчового платья, переброшенного через руку Китти. Жесткая парча была украшена розами ручной работы, а кринолиновые юбки были широкие и тяжелые. И вдруг она почувствовала, что все это выше ее сил. Мысль о том, что ей предстоит провести еще один бесконечный день в душном переполненном зале, стараясь не выглядеть сникшей или усталой, или очень скучающей, в то же время не обращая внимания на перешептывания и лукавые взгляды других дам, вызванные, как она догадывалась, нарочитым молчанием Монкрифа, стоящего в противоположном конце зала и открыто пренебрегающего ею. Все это ужасало ее.