Зобин поддакнул:

– Куда как плохо. Вот я и пришел… – капитан замялся, ища формулировку поточнее, чтобы еще более не вывести из себя грозно го руководителя, и в то же время ясно выразить свое беспокойство, – с неприятностями, – наконец выдавил он.

– Что еще за неприятности?

– Снова наш Меньковский мудрит. Дескать, по делу Султанова-инженера нет доказательств. Требует нового расследования.

– Гнать пора в шею твоего Маньковского. Интеллигент вшивый, слюнтяй. Ручки замарать боится. Ну так определим его на такую работу, где душа у него копотью покроется. Подготовь приказ о временном откомандировании его в распоряжение коменданта внутренней тюрьмы, там людей не хватает. А потом посмотрим, что делать с этим хлюпиком.

Маньковский услышал, как возле подъезда остановилась пролетка, хлопнула парадная дверь, раздались четкие удары каблуков о железные ступени лестницы. Так ходят военные. Александр крикнул Тане, находившейся на кухне:

– Ну вот, за мной посылают. Опять работать ночью… – И поспешил впустить не очень-то желанного гостя. Однако в проеме вместо посыльного стоял улыбающийся Сатов. В руках у него были бутылка портвейна и букет прекрасных чайных роз.

– Не ждал небось? Вот узнал адрес и решил навестить товарища по несчастью. Ведь сам приглашал. – От Николая исходил кисловатый запах дешевого вина.

«Успел уже где-то перехватить», – подумал Александр и, пропуская гостя в квартиру, поинтересовался все же:

– По какому такому несчастью?

– В нашем секретно-политическом отделе местные секреты быстро становятся достоянием всех. Прослышал, что тебя переводят куда-то. Злые языки говорят – подальше от следствия. А меня, понимаешь ли, тоже от дела отстранили. Вот и подумал, почему бы нам по столь гнусному факту не пропустить по рюмашке.

С этими словами Сатов шагнул к столу и водрузил в центре его бутылку.

– А где же хозяюшка наша распрекрасная!

– Здесь, – тихо произнесла появившаяся в этот момент Татьяна.

– Примите, мадам, сей скромный букет как знак моего преклонения перед вашей неземной красотой. – Младший лейтенант щелкнул по-гусарски каблуками и резко наклонил голову вниз.

– Да будет вам, Николай, присаживайтесь к столу, а я соображу что-нибудь на закуску. За розы спасибо, это мои любимые цветы.

Едва Татьяна скрылась на кухне, Сатов плюхнулся на стул и хозяйским жестом пригласил Александра последовать его примеру.

– Понимаешь ли, Маньковский, чепуха какая-то получается. То ругают, что ударишь арестованного, то требуют выбивать из него, что нужно. Попробовал, опять не так – нам, дескать, мертвые в кабинетах не нужны, за это – трибунал. Так как же все-таки: бить или не бить? Вот какой гамлетовский вопрос стоит.

Маньковский молча слушал, расставляя на столе стаканы. Гость не замедлил ловко раскупорить бутылку и плеснуть в них вина.

– И все же: бить или не бить? – повторил он свой вопрос.

– А сам-то как думаешь?

– Хитришь, лейтенант, скрытничаешь, не хочешь, чтобы откровенно, а я человек простой, понимаю все, как есть. Нарком сказал: применять физические методы воздействия, значит, бить можно и даже нужно

– Прямо всех без разбора? Или через одного?

– Всех! Потому что они враги, – зло бросил Сатов и хлебнул из стакана.

– Но ведь это сначала доказать надо. Дзержинский говорил: нужны тонкие улики, конкретные данные. А ты посмотри наши дела. Находим оружие и даже не спрашиваем, как конкретно добывалось оно, кто поставлял, с какой целью. Говорим о конспиративных встречах заговорщиков и не удосуживаемся проверить алиби участников этих встреч. Ведь они отказываются, говорят, что в то время находились совсем в других местах…

Татьяна, незаметно вошедшая в комнату с разнообразной снедью в руках, отметила нарастающее возбуждение мужа и, проходя мимо, шепнула:

– Спокойнее, спокойнее…

Но Александр уже не мог быть спокойным. Сатов затронул тему, которая болью сидела в Маньковском уже многие месяцы и сейчас выплескивалась наружу.

– В моем последнем деле у крестьян, согнанных из глухих сел на стройку железной дороги, впервые слышавших инородное слово «троцкизм» или «правый уклонизм», какой-то негодяй вымогал абсурдные признания в заговоре, выбивал из них показания против лиц, фамилии которых они услышали только во время дознания. Ты подумай, во что превращаются органы. Вместо защиты народа мы войну с ним ведем.

Татьяна, не на шутку встревоженная, давала мужу из-за спины Сатова сигналы: прекрати этот небезопасный разговор. Ведь они так мало знают гостя. Несколько встреч. И вдруг такая откровенность. Разве ему не ясно, чем это может кончиться? Но Маньковского теперь трудно было остановить.

– Следствие – на конвейере, суд, если можно считать за таковой тройки – скорый. Наркомат превращен в скотобойню. Вызвал меня на днях нарком. Разговариваем, и в это время входит Шабанбеков, ты знаешь его. Принес Сумбатову дела для доклада на тройке. Тот на него матом, да по-русски, любит он эти словечки. Что ты, такой-сякой, не вовремя приехал? Лимит, видите ли, по расстрелам на этот день уже выполнили. Волосы дыбом становятся от таких лимитов. Но ведь мы же преемники чекистов – рыцарей революции…

Осоловевший уже порядочно, но не потерявший интерес к разговору, Сатов произнес с ухмылкой:

– Но чекисты тоже не в белых перчатках работали.

– Да, был период, когда на белый террор они вынуждены были ответить террором красным. Вопрос стоял: кто кого? Линия противоборства была четко обозначена. Грубые признаки различия на своего или не своего по классовому признаку можно было применять, когда Советская власть была слаба, когда Деникин подходил к Орлу. Но сейчас-то, на двадцатом году нашего государства, когда говорим, что построили социализм, почему нужно все видеть только в белом или черном цвете? Почему без полутонов? Почему такая непримиримость? Почему опять так однозначно – свой, не свой? Тысячи людей гоним в лагеря, под пули: ожесточаем народ. Ты посмотри, что на митингах делается. Все требуют смерти. И никто не говорит: давайте спокойно разберемся. Почему вдруг вспышка подозрительности, недоверия, ненависти? Кто мне докажет, что классовая борьба должна обязательно обостряться по мере строительства социализма? Ведь все должно быть наоборот, лучше жизнь – добрее люди.

Воспользовавшись небольшой паузой в разговоре, Татьяна решила перехватить инициативу. Пододвинув к столу табуретку, принесенную из кухни, приказала:

– Разливайте-ка вино, да меня не забудьте. А то все дела, дела, а осетринка заветрится. – Она подхватила аппетитный кусок рыбы. – Утром у рыбаков купила, свежайшая да жирная, аж светится вся. Да чурек зря, что ли, подогревала?

Наполнили стаканы, чокнулись, пожелав, как водится, друг другу здоровья и успехов. Сатов аппетитно чмокнул, проглотив ломтик осетрины.

– За что люблю Каспий, так за эту расчудесную рыбу, да за икорку. Если бы не вонь нефтяная, ни за что бы отсюда не уехал. До смерти бы прожил. Винцо бы попивал, балычком закусывал, фруктами баловался. Красотища! Жизнь! А ты, прости меня, Александр, черт знает о чем думаешь, Я так понимаю: надели мы с тобой форму с голубой фуражкой, значит, должны справно нести службу…

– Кстати, не нравится мне эта новая фуражечка с голубым верхом. Такое впечатление, что материал для нее выкроили из жандармских мундиров. Помнишь, у Лермонтова: «И вы, мундиры голубые…»

– Ну, ты даешь, Маньковский, скажи мне кто-нибудь другой такие слова, я бы…

– За пистолет схватился, – закончил фразу Александр.

– Не за пистолет, просто в морду бы двинул. – Сатов вдруг засуетился, забеспокоился, вроде бы и протрезвел. – Ты, часом, не провоцируешь меня? А то ведь вас двое, а я один.

Александр даже сплюнул с досады.

– За какого же гада ты меня принимаешь?

Сатов неожиданно стукнул ладонью о стол:

– Брось ты это! Фантазии свои брось!

– А разве то, что у нас бьют, жаждой морят заключенных – фантазия?