– Опять двадцать пять. Снова свою музыку завел. Все в рамках, дозволенных приказом наркома. Они бы при случае с нами не стали церемониться. У меня свой принцип. Кто я сейчас? По сути дела разведчик, проникнувший в стан врага. Мне поручено добыть нужные сведения. И я любыми средствами, понимаешь, любыми, добуду их. Выполню приказ!

– Но ты следователь, а не разведчик.

– Не вижу особой разницы. – При этих словах Сатов встал. – А ведь мне домой пора. Пойду, пожалуй.

Маньковский не стал задерживать гостя.

Дня два после того странного вечера Маньковский болтался без дела по коридорам наркомата. До коменданта внутренней тюрьмы добраться не удавалось. Тот то выезжал куда-то с арестованными, то выполнял какие-то специальные задания руководства, то попросту исчезал по неизвестным причинам. Однако на третий день утром измотанный и вконец усталый, он сам появился в кабинете опального следователя. Взглянув на Суханова, Александр подметил: что-то нечеловеческое, жесткое, злобное было в его рябом потном лице. Это впечатление еще более усиливала гримаса боли, исказившая губы. Маньковский невольно произнес:

– Что с вами, Петр Кузьмич?

– Вымотался весь, мать его в душу. Да еще вот эта ерунда допекает. – Комендант поднял вверх кисть правой руки. Большой палец ее был аккуратно забинтован,

– Панариций, что ли?

– Какой к черту панариций. Язва, понимаешь, образовалась. От отдачи пистолета.

Маньковский удивился:

– Да я вас, вроде, в тире давно не видел.

– В тире? – комендант криво усмехнулся. – У меня свой тир… Сегодня сам увидишь.

В последних словах следователь уловил зловещие нотки. И поэтому решил уточнить:

– Если не секрет, чем же мы будем заниматься?

– Приходи к двадцати ноль-ноль во внутренний дворик, там и получишь все разъяснения. А я пойду прикорну пару часиков. Да не забудь взять оружие.

…Минут за пятнадцать до назначенного срока Маньковский спустился во двор наркомата. Здесь уже стояли две «полуторки» с крытыми брезентом кузовами. Разбившись на группы, балагурили бойцы в форме НКВД. Совершенно неожиданно для себя заметил Александр и Сатова. Подошел к нему.

– А ты по какому случаю здесь, Николай?

– В качестве водителя этой железной кобылы, – усмехнулся Сатов и постучал рукой о кабину грузовика. – Шоферов, говорят, не хватает. Приходится быть на все руки мастером. Тебя же, судя по всему, пригласили в качестве исполнителя.

– Исполнителя? – удивился Маньковский.

– А разве не предупредили?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь…

Сатов посмотрел на часы и произнес уверенно:

– Через пять минут поймешь.

Ровно в двадцать часов во дворе появился Суханов, а с ним несколько командиров войск НКВД. Послышались команды. Бойцы построились по двое и вслед за одним из командиров молча исчезли в проеме двери, ведущей в тюрьму.

Суханов с «Беломором» в зубах подошел к следователю. Выражение злости и напряжения не исчезли с его лица. Более того, к нему прибавилась одержимость, какая приходит к человеку, осознавшему особую важность предстоящего. Он сухо осведомился у Сатова:

– Мотор в порядке?

– Доедем. – Уклончиво ответил тот.

– Ну, а вам, – комендант повернулся к Маньковскому, – предстоит принять участие в исполнении приговора, вынесенного врагам нашего народа…

Не успел Суханов докончить фразу, как следователь, сделав невольно шаг назад, произнес резко:

– Нет!

– Как это понимать? Вы находитесь в моем подчинении и будете выполнять то, что я вам прикажу.

– Расстреливать я не буду. – Упрямо повторил Маньковский. – Отказываюсь категорически. Можете доложить об этом начальству.

Суханов удивленно посмотрел на говорившего, усмехнулся и с заметной снисходительностью сказал:

– Да что это вы так вскипятились. Расстреливают люди, специально назначенные наркомом, – он сделал ударение на слове «специально», – те, кому доверяют. А вам ведь даже следствие вести не доверяют. Так что не волнуйтесь, в оцеплении придется постоять, да помочь при захоронении. К сожалению, людей не хватает. Так что поберегите нервы, поберегите.

Говорил он, не вынимая папиросы изо рта, отчего речь становилась приглушенно-шепелявой, шутовской.

Тем временем бойцы выводили приговоренных. Здесь же их связывали, засовывали во рты кляпы и заставляли ложиться плашмя на дно кузовов машин. Места не хватало, так что укладывались один на другого штабелями. Все это делалось деловито, без суеты. Оттого приобретало черты чего-то нереального, потустороннего, мистического. Словно в этом мрачном полуосвещенном дворе, очерченном серыми стенами с зарешеченными окнами, разыгрывался страшный спектакль теней. Зловещую тишину мрачного каменного колодца прорезала, наконец, команда Суханова:

– По машинам!

Шоферы, комендант с помощником шустро скрылись в кабинах. Остальным же полагалось занять места в кузовах. Поскольку скамейки там отсутствовали, конвойные садились прямо на тела приговоренных. Маньковского это покоробило. Он сделал попытку поехать стоя, в полусогнутом состоянии, из-за того, что брезентовое покрытие не давало возможности выпрямиться. Но едва грузовик дернулся, как следователь, не удержавшийся от толчка, упал на лежащих.

Пришлось устраиваться рядом с ними. При этом своем неуклюжем маневре Александр нечаянно задел голову одного из приговоренных и невольно произнес слово, нелепо прозвучавшее в этом кошмаре:

– Извините…

В быстро сгущавшейся темноте южного вечера машины со страшным грузом обреченных, попавших в «суточный лимит», покинули двор наркомата и взяли курс на юго-восток от Баку, к Сураханам.

…Кому из бакинцев не известно ныне это курортное место. Шоссе пролегло к Сураханам, побежали к курорту поезда электричек: всего-то восемнадцать километров от центра города. И в древние времена, и во времена нынешние это – километры здоровья, жизни.

Той же осенью тридцать седьмого два крытых грузовика по-воровски, в темноте, при погашенных фарах поглощали километры смерти. Уже погуливавший по солончакам Апшерона бакинский норд «хазри» забрасывал под брезент кузова сладковато-горький запах полыни, почему-то всегда вызывавший у Маньковского тоску. Скорее всего, это осталось от того не доброй памяти дня, когда он, восьмилетний мальчонка, стоял над убитым бандитами отцом посреди бескрайнего полынного моря.

Машину мерзко трясло. Сквозь монотонное гудение мотора Маньковский услышал какой-то тихий дробный звук. Прислушался – совсем рядом. Сообразил: это же бьется голова лежащего человека. Достал из кармана спички. Тщательно оберегая от ветра, зажег одну. Слабенький язычок пламени выхватил из темноты лицо приговоренного, бледное до синевы, с кровоподтеками на скулах и подбородке. Глаза полузакрыты, веки не двигались. Казалось, он был мертв. Но не это поразило Александра, а то, что он узнал лежащего. Сомнений не было – перед ним легендарный комдив Гамбай Везиров, командир первой азербайджанской дивизии, славно дравшейся за Советскую власть.

Спичка погасла. Маньковский невольно, словно желая проверить, не ошибся ли, провел ладонью по лицу комбрига. Пальцы нащупали кляп, торчащий во рту Гамбая. И не давая отчета в том, что делает, Саша вырвал грязную тряпку. У себя на колене расправил её и, нащупав в темноте голову комдива, подсунул тряпицу под неё. Дробный стук прекратился. Но теперь Маньковский услышал нечто другое. То, что донеслось до него, слабое, приглушенное, исходило также снизу, но принадлежало человеку. Сомнений не было, это Везиров, которого следователь счел за потерявшего сознание, силился что-то сказать. Александр наклонился. Сквозь прерывистое дыхание дошли до него лишь четыре слова:

– Берия и Багиров – муссаватисты… предатели…

И все. И смолк комдив, нашедший в себе силы доверить свое сокровенное тому, кто в предсмертный час проявил к нему сострадание.

Надо ли говорить, как потрясло услышанное Маньковского. И вдруг в памяти мелькнуло жуткое мгновение его жизни. Мать читала маленькому Саше переводы шотландских баллад. Они были мрачны, эти баллады, так по крайней мере казалось мальчугану, чье сердечко сжималось от страха. Но особенный ужас ощутил Саша, когда услышал слова: