— Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.

Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.

«Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны»? — сокрушенно подумал Шмоток.

— Велено ступать наверх, — сказала бобылю девка.

Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.

Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.

Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:

— Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево… Чево тебе, мужичок?

На столе чадит сальная свеча в железном шандале.

Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.

Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок, перекрестился.

Авдотья икнула — знать только что обильно откушала — и прибавила голос на мужика:

— Пошто святое место поганишь, нечестивец?

— Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.

— Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый…

— Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи… Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, — с низким поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.

Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.

Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил умильно:

— Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.

Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за медяком.

— Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный…

Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: «Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся… А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его сцапал, прости, осподи…»

А дождь все моросил да моросил.

На князе — легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове — крестьянский колпак. За кожаным поясом — пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной — тугой лук и колчан со стрелами.

Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:

— Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.

— Бояться несчастья — счастья не видеть, Захарыч, — весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.

Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка — статный, плечистый детина — любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.

Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке.

Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.

— Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.

Телятевский погрозил ему кулаком:

— Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?

— Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, — поспешил заверить князя Гаврила.

— Ужо вот проверю, — строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.

Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:

— Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит… А кой седни день по святцам?[38]

Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.

«Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел», — подумал дозорный.

Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:

— Эгей, христов человек! Кой седни день?

Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:

— Лукерья — комарница…

Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:

— Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!

Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.

Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.

— Святые угодники на пьяниц угодливы — что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе…

…А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.

Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.

Под темными, угрюмыми елями — едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.

Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:

— Зело вольготно здесь!

Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.

Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.

Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.

Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и «закрякал».

Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.

Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно-коричневая, бока — серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье — бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом.

Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов «самки» частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.

Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:

— Пошто вперед меня птицу забил?

Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.

Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке — широкий нож, за спиной — легкий одноствольный самопал.