– Панна Легнич не хватится?

Юля хмыкнула:

– Она на кухне. И вообще дуется. А почему "Легнич"? Вы ж вроде нежничали?

– Мне ее жаль, – слукавил Алесь. – Дикая.

– Это верно.

Юля повернулась к нему совсем не детской грудью:

– Так зачем я пану?

– Молодые панны особенно хороши при луне.

Девушка прыснула:

– Так что, пан стрыг?

– Панна угадала…

Пришлось зажимать ей ладонью рот, чтобы не подняла всю Волю. Юля повисла на Алесе и вся вздрагивала от хиханек. Потом отерла щеки кокетливым платочком:

– А как вы меня кусать будете – вот так? – повернула шейку, – или вот так?

Пришлось корчить зверскую рожу.

Прощаясь под окошком – теперь собственным – Юля обещала показать такому веселому пану с самого утра окрестности. Если дождик не случится.

Айзенвальд не любил осень. Не за дожди, слякотные дороги и сумрачную тоску, не потому, что особенно сильно начинали болеть старые раны. Просто именно осенью чаще всего вспоминалось печальное женское лицо и камень у дороги, а вокруг ромашки, бессмертники, чабрец… и выбитые на камне крест и имя, которое он помнил даже во сне.

Трещали в очаге поленья, настольная лампа с абажуром мягко освещала разбросанные по столу бумаги, бронзовый письменный прибор и несколько книг с золотым обрезом. На бумагах лежал золотой прорезной медальон на длинной цепи, Айзенвальд и хотел, и боялся его открыть. За окном глухо бормотал дождь.

Шаркающей походкой вошел слуга, стал зажигать свечи.

– Оставьте! – бросил Айзенвальд нетерпеливо, и старик так же молча ушел, отразившись в радужном веницейском зеркале. Но тут же за дверью послышался топот, раздраженные голоса, и слуга буквально влетел в кабинет, проговорил, запинаясь:

– Его светлость правящий герцог Ингестром Отто Кауниц ун Блау.

А сразу за слугой, словно предвидя желание Айзенвальда послать гостя подальше, ворвался, бряцая шпорами, хлыщ в голубой полковничьей форме герцогства Блау, немного мокрый, со слегка обвисшими усами, но веселый и вполне довольный собой.

– Подвиньте кресло к камину! – велел он слуге. – И второе тоже. Вот так, славно. И подите. Генерал!

Айзенвальд хмуро обернулся:

– Я пятнадцать лет в отставке.

– Мой отец был кретином, отставляя такого человека.

– Герцог Урм…

Ингестром нетерпеливо махнул рукой.

– Почему вы заворачивали моих посланцев?

– Я слишком болен и стар, чтобы возвращаться к службе. Я писал вам об этом.

Герцог пожал плечами:

– Ну-у… Давайте разопьем бутылочку Rygas за встречу.

Он порылся в карманах и вытащил на свет изогнутый пузырек темного стекла, запечатанный сургучом. Айзенвальд поневоле поднялся за бокалами. Ингестром перебежал к столу, охватил его цепким взглядом.

– О-о, какая вещь! Позволите?

Схватил и открыл медальон. Милое женское лицо глядело на него из-под высокой прически, к вороту открытого платья был приколот цветок шиповника, а фоном плыли облака.

– Это она? О-о, простите, генерал.

Бесцеремонному герцогу на мгновение сделалось страшно, но он быстро пришел в себя, зубами выдернул пробку и разлил бальзам по кубкам.

– Ваше здоровье!

Айзенвальд сделал глоток и опустился в кресло:

– Простите, ваша светлость, мне трудно стоять.

– Ничего, мои лекари быстро поставят вас на ноги. Пейте, генерал, славный напиток. Я рад, что сюда приехал.

Айзенвальд хмыкнул.

– Я кажусь вам идиотом, генерал. Но я не настолько глуп, чтобы не понимать, кто сейчас может спасти для нас Лейтаву. Если мы не осознаем этого и не объединимся, мы скатимся туда, откуда выползали эти двадцать лет, и даже глубже.

– Мне хорошо в Шеневальде.

– Вы очень скромный человек. Но разве вы не иначе думали двадцать лет назад?

– Я устал.

– Вы разочарованы, состарились… и эта женщина.

– Да заткнитесь же наконец!

– Я вас прощаю, – после паузы величаво сказал герцог. – Я прощу вам все, даже прямое оскорбление моего величества. И я очень рад, что в свое время мой фатер не отдал вас под трибунал. Это многое извиняет старому козлу.

Айзенвальд встал, опираясь на поручни кресла:

– Простите, ваша светлость…

– Я никуда не уйду! В конце концов, я здесь герцог и вы мой подданный.

Айзенвальд наклонил голову.

Вся напыщенность вдруг слетела с гостя, и он на секунду стал выглядеть, как напуганный темнотою мальчик.

– Мятеж… он опять набирает силу.

– Завоеванные всегда бунтуют против завоевателей.

– Нет, я чувствую, я знаю! За этим стоит что-то темное, что-то такое, с чем мы не сможем бороться. Если бы это были просто мятежники, я бы послал пушки и войска… Я не наивен и кое-что умею. Но это… – Ингестром запнулся и замолчал. Айзенвальд увидел в его глазах самый настоящий, взаправдашний страх.

– Вы… вы, как никто, знаете эту страну. Она оставила след на вас. Вы должны разобраться! Никто не понимает. Вы можете нас спасти!

Айзенвальда покоробила патетика.

– Во-первых, я знаю не так много, и сейчас меньше, чем когда-либо. Прошло пятнадцать лет.

– Ваш опыт военного… Вы держали туземцев в кулаке.

– Сомнительный комплимент.

Герцог забегал по кабинету, натыкаясь на массивную мебель, потом, сжав руки, стал перед Айзенвальдом:

– Я… я получаю депеши. Я рискнул побывать там сам. Там что-то такое в воздухе. Вы знаете, как на море: шторм еще далеко, но уже все притихло и чайки орут… Вы служили моему отцу. Я прошу, я умоляю вас вернуться.

Айзенвальда разбудил настойчивый аромат шиповника, пробившийся сквозь запах дыма, угля и снега. Примстилось. Еще в полуяви он разглядел заледи на дребезжащем окне и в хрустальном подсвечнике на столике полуоплывшую свечу.

Кто-то настойчиво тряс его за плечо.

– А? Что?

– Господин! Вы не против, если к вам подсядет дама?

– Который час?

– Четверть третьего. Через три минуты отправляемся. А у меня весь вагон полон, кроме вас.

Айзенвальд потер лоб. Когда он садился в Блаунфельде, перрон был пуст, и за все время они останавливались три раза… ну, не настолько он заметная личность, чтобы подкладывать ему хорошенькую шпионку прямо на границе Лейтавы. Так что, он проспал границу?

– Так как, господин генерал?

Айзенвальд пожал плечами. Проклятая военная выправка и возраст. Кем еще ему быть, как не генералом?

– Да, – сказал он раздраженно. – Пусть подсаживается. И раз уж меня разбудили – принесите чаю.

Она вошла, внося зимний холод и повисшие на ворсинках меха капли талого снега. На ней была круглая соболья шапочка и соболья же ротонда – голубовато-серебристая, с широкими манжетами, а лицо под шапочкой до бровей закутано в пуховый платок. Как была, в шубке, она откинулась на алый бархат дивана и стала дышать на озябшие пальцы.

Поезд тронулся, огни за окном качнулись и стали сливаться в сверкающие полосы, а потом в темном стекле появились звезды. Айзенвальд опустил шторы.

Проводник принес на серебряном подносе чайный прибор. Тончайший мейшенский фарфор точно светился изнутри, над медальонами с рисунком шеневальдских городов острой готикой были прописаны названия.

Айзенвальд налил густой пахучий чай, серебряными щипчиками бросил в него сколыш желтоватого сахара.

– Выпейте чаю, – предложил он невольной попутчице. – И снимайте шубку: быстрее согреетесь.

Она помотала головой и забилась в угол дивана. Айзенвальду показалось, что она боится.

Появился проводник со стопкой свежего льняного белья и пожеланиями спокойной ночи. Чай остыл, догорела свеча на столике, и только слабые фонарики на стене освещали купе. Панночка, кутаясь в круглый воротник, дрожала в углу. Айзенвальд, не обращая на нее больше внимания, допил чай, лег и отвернулся к стене.