– Я увидел бегущих артельщиков.

– Вы на удивление вовремя. Пришлите пахолков с носилками, надо отнести находки в вифлеофеку. И возьмите у Анны Карловны несколько локтей кисеи.

Во все время разговора, отвечая барону звучными рублеными фразами, смотрел молодой управляющий в раскоп. И очень не нравилась заезжему профессору желтая искра в его взгляде – как у волка, то исчезающая, то возникающая, словно задуваемая ветром свеча.

– И вы суеверны, как эти хамы? – зацепил он.

Алесь повернулся, на две почти головы возвышаясь над толстяком. Желтая искра мигнула.

– Зря. Оставьте в покое наши могилы.

– Все, Алесь! Поезжайте! Прихватите Франю.

Мужчина кивнул, помог близкой к обмороку толстушке взобраться в седло. Когда улеглась поднятая копытами пыль, пан Адась сказал:

– Чудесный молодой человек. Князь по происхождению. К сожалению, не по закону: его родители были мятежниками.

Виленская знаменитость не пожелала ни отрицать, ни согласиться.

Ложилась под конские копыта пыльная дорога. Пахла волошками и маками, доцветающими на обочинах. Какое-то время всадница молчала, собираясь с духом, потом вытерла ладонью пот с грязного лица:

– Простите, пан Ведрич, можно я спрошу?

Он улыбнулся краешками губ, позволяя.

– За что вы так не любите нас? – и продолжала, заикаясь от волнения и проглатывая слова: – Да, я немка. Но я люблю эту землю. Я здесь родилась. Мы пришли не вот только, мы давно живем рядом с вами, четыреста лет. Мой пра-пра, в общем, дедушка, Адам Цванцигер был крестоносцем, рыцарем, и нес сюда свет веры.

– Да, выиграл Двайнабург в карты, споив вусмерть балткревца-коменданта.

Франя возмущенно задергалась, пробуя соскочить на дорогу. Алесь с легкостью удержал ее:

– Спокойно, панна Цванцигер, Смарда пугается.

Франциска-Цецилия не оставляла своих попыток. Наконец тяжело спрыгнула в пыль. Алесь какое-то время заставлял коня идти шагом, давая огорченной и рассерженной девушке возможность держаться с ним вровень. И наконец, склонившись с седла, въедливо прошептал:

– Милостивая паненка, ваш дядя очень ждет меня с носилками на раскопе.

Франя оглядела пустую, знойную дорогу, мореные гряды на окоеме и озеро, осененное мрачными ресницами елей, и согласилась сменить гнев на милость. Но все равно старалась держаться прямо и строго, и Алесь, уважая ее намерение, не прикасался к ней. Какое-то время они скакали в молчании.

– По крайней мере, мой пра-пра, в общем, дедушка, относился с уважением к своим землям в Ливонии. И мы… я тоже стараюсь. Я очень уважаю ваш народ, его терпимость в вопросах веры, его трудолюбие, удивительные вышивки и песни. Но некоторого… я просто не понимаю! Вас унижают, а вы гнетесь в рабской покорности!… И… гонцы.

– Вы издеваетесь или действительно хотите понять?

Франя обернула к Алесю красное от жары лицо:

– Что вы… я…

– Вы понимаете, что значит патриотизм?

– Д-да, – она кивнула.

– Так вот, его обычно принимают за чувство, а он может быть действием. Гонцы… это те, кто могут услышать тихий голос нашей земли и донести его до других, чей слух не столь совершенен.

Франциска обхватила щеки:

– Я… мне казалось, это чувство… великое… А… вы нуждаетесь в костылях?

Алесь отшатнулся:

– К-как… какое право имеете вы рассуждать про наше чувство и нашу веру, судить, не понимая, и указывать, во что нам верить и как нам жить?! И каковы наши права, и…

– О Катилина… – пискнула Франя. И замолчала. Медленно заполыхали щеки и лоб. Она снова попыталась спрыгнуть с лошади, но Алесь грубо прижал ее к себе и пришпорил рыжего.

Краславка, владение барона Цванцигера, очень похорошела во времена его деда воеводы Людвика. На круче правого берега Двайны велел он возвести белокаменные палаты, вокруг которых разбили парк, простиравшийся до самого местечка. Там, на площади, окруженной каменными домами, по его же приказу воздвигли здание ратуши с башней, гостиный двор, госпиталь и при нем монастырь сестер милосердия. Во вновь отстроенных домах поселили ремесленников, выписанных из Шеневальда. На горе по другую сторону речки Краславки, разделявшей городок надвое, вырос великолепный костел. Костел этот предполагалось сделать кафедральным собором Ливонской епархии, разрешающая булла была уже получена, но политические дрязги помешали. Тем не менее костел этот великолепной барочной архитектуры навещали паломники не только Шеневальда, но Лондина и Лютеции.

В особом двухэтажном доме среди парка расположилась большая библиотека и музеум, пополненный уже стараниями Адама Цванцигера. В цоколе библиотеки помещалось уездное училище.

Краславка славилась превосходными изделиями ковров, бархата, сукна, ситцев, разного рода оружия, экипажей, золотых и серебряных украшений. Четыре ярмарки позволяли выгодно сбывать их на все стороны света. Также торговали жители льном, льняным семенем и пенькою.

Краславка вообще была удивительным городом. Расположенная как бы в чаше между Двайной и горами, она оставалась теплой даже тогда, когда осенние ветры сдували последнюю листву с деревьев, и свирепели лютовские метели. А сейчас городок млел в полуденном зное, пах перезрелыми вишнями и смородиной, прелью тянуло от замшелых стволов и широких листьев яворов, укрывающих дворец.

Копыта Смарды звонко процокали по каменному мосту над Краславкой, каменные же львы лениво жмурились вслед с парапетов. За мостом Алесь Ведрич свернул на уводящую вверх замощенную улочку. Панна Цванцигер опять попыталась вырваться. Алесь отстранил ее и взглянул с презрительным любопытством, как на возможно опасного зверька.

– К жениху торопитесь?

– Нет!! – Франя рыбкой забилась в его сильных руках.

– Сидите смирно! Я пообещал вашему дяде доставить вас домой, и я это сделаю. – Немного подумал и добавил тихо, но твердо: – Я ничего не имею против вас, панна Цванцигер, лично. Но ваш народ ответит перед нами за свои грехи, и очень скоро.

Алесь взошел к себе, распахнул двери и замер. Гайли-гонец стояла к нему спиной, и сперва он спутал ее с Антей, Антосей Легнич, бывшей своей невестой: та же гибкость, тот же каштановый, тяжелый узел волос на темени. На Гайли были полусапожки, ноговицы с росшивью по бедрам, широкая льняная сорочка с отложным воротником. Кунтуш с меховой оторочкой висел на спинке стула, рядом на столе прикорнула квадратная шапочка-конфедератка. В них Гайли, должно быть, напоминала картинку из гербовника или лейтавского готического романа. Девушка ела вишни. Пахло ими, и яблоками, и немного пылью. Над фарфоровым блюдом вилась оса – куда же без них. Алесь подошел и сам не понял, как, прижался губами к шее Гайли, где та переходила в плечо. Кожа была шершавой и теплой.

Гайли дернулась, едва не впечатавшись виском в косяк. Александр тоже отшатнулся, жалея о порыве – но вовсе не оттого, что Гайли была гонцом. Извечным женским движением вскинула она руки, поправляя волосы.

– Жа-арко… Простите, что я без приглашения.

Разумеется, тут же следовало начать уверять гостью, что она очень вовремя и все такое, но у Ведрича сил не было на мишуру. Он только сказал, что пока занят и пришлет покоевку[17] с обедом и водой для умывания. А вечером они сумеют поговорить. Была ли Гайли разочарована, он не знал. В конце концов, очень трудно что-то определить по лицу гонца.

…Угольями в каменке дотлевал за чердачным оконцем закат. Гайли стояла, прижавшись лбом к стеклу, и не обернулась на шаги. Алесь устало присел к столу, налил вина, залпом выпил, вытер потный лоб.

– Гайли?

Она дернула плечами. Выпала шпилька, каскад волос обрушился на плечи. От волос пахло сухим жаром летней травы, горечью обгорелых березовых поленьев. Все заныло внутри у Алеся. Он предчувствовал, что разговор выйдет нелегким.