Но так или иначе, негры отправились на африканскую часть неба, а белые освоили их жилища и имущество, задавшись вопросом, что делать с церковью. Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и в один из ненастных вечеров в Чанчжоэ на старом муле въехал бородатый человек в церковных одеждах и представился митрополитом Ловохишвили, прибывшим в город по распоряжению самого Папы Римского.

Новоявленный митрополит поселился в одном из домов, выстроенных г-ном Контатой, и переименовал африканскую церковь в русский православный храм.

Каждое утро и вечер Ловохишвили проводил в храме службы, внушая прихожанам почтение к морали и божественному всевидению. Особенно митрополит делал упор на мятущуюся душу мадмуазель Бибигон, стремясь сдержать ее плодовитое чрево в рамках одного семени. Располневшая дама со слезами на глазах внимала духовному отцу, раскаиваясь, а затем умиляясь во внезапном прозрении.

Вскоре мадмуазель Бибигон переехала в дом г-на Контаты и в положенное время разродилась двумя девочками и белокурым мальчиком, своими чертами напоминающими постороннего человека, не живущего в Чанчжоэ.

К концу второго года в городе появился субъект с роскошной гривой волос и красивым разрезом глаз. Вместе с субъектом в Чанчжоэ прибыли и десять голов молодого скота. Восемь телок и с ними два бычка, на тот случай, если один из бычков сдохнет.

— Скотопромышленник Туманян, — представился новичок. — Буду тут у вас жить, разводить скот.

На следующий день в городе была зафиксирована первая торговая сделка. Г-н Контата променял один из своих домов на трех самых упитанных телок г-на Туманяна в надежде на парное молоко.

Скотопромышленник вселился под черепичную крышу, здраво рассуждая, что ни одна телка без быка доиться не будет, а значит, можно рассчитывать и еще на один дом.

Тридцать третьим жителем города стал каменщик по фамилии Персик.

Отдохнув от перехода, этот плюгавый человек на следующий день ушел в разведку и вскоре явился обратно со счастливым известием, что неподалеку есть месторождение булыжника.

— Я буду мостить главную площадь города! — возвестил он и тут же хотел взяться за тяжелую работу.

Но возникли непредвиденные сложности. Каждый из чанчжоэйцев справедливо полагал, что главная городская площадь должна располагаться как раз против окон его дома, а если мостить будут в другом месте, то площадь будет не главной, а второстепенной, и если в Чанчжоэ пока нет главной площади, то абсурдно мостить сначала второстепенную.

— Все дома мои! — привел довод г-н Контата. — Поэтому площадь должна быть разбита там, где я укажу!

— Не все дома ваши! — возмутился скотопромышленник. — У меня тоже есть дом! И у остальных имеются.

— А я командую армией! — пригрозил генерал Блуянов. — Я наведу в городе порядок! Не терплю анархии!

— Площадь должна быть построена напротив моего дома! — заявил доктор Струве. — Я — первый житель города! Тем более я — врач. Если кто-нибудь заболеет, то я должен в кратчайшие сроки добраться до больного. Поэтому я должен жить в центре города.

Доводы сочли бы убедительными, если бы не мадмуазель Бибигон, напомнившая всем, что доктор Струве отнюдь не первый житель города, а что наипервейшим аборигеном является отец-пустынник Мохамед Абали, а потому с ним должно посоветоваться.

— Хорошо, — согласился г-н Контата. — Спросим отшельника. Тем более надо его проведать, может быть, он умер давно.

Жители города в полном своем составе отправились к землянке Мохамеда Абали, и каково было их удивление, когда в ней они обнаружили не только цветущего отшельника, но и пожилую женщину, кормящую пустынника горячими пирожками. За занавеской в землянке находились еще пять человек, трое мужчин и две женщины.

— Моя мама. Прошу любить и жаловать, — представил женщину Мохамед. — А это мои братья и сестры.

Все и полюбили маму Абали, на безымянном пальце, которой сверкал двадцатикаратный бриллиант.

— Площадь должна быть разбита напротив дома моего сына! — сказала мама. — Он первый житель города.

— Но ведь у вашего сына нет дома! — заметил Контата.

— Будет, — ответила мама и сняла с пальца кольцо. — Этого хватит за дом?

— Вполне, — подтвердил владелец недвижимости. — Этого хватит на самый большой дом. На четырехэтажный.

Так в городе была заключена вторая сделка. Семья Мохамеда Абали вселилась в новый дом, а каменщик Персик с удовлетворением приступил к разбивке главной площади.

В начале третьего года в городе появился дерзкий мужчина по фамилии Иванов и предложил горожанам выстроить ветряные мельницы, к которым, в свою очередь, подсоединить динамо-машины.

— Таким образом, — пояснил он, — таким образом можно убить сразу двух зайцев:

и зерно молоть в муку, и энергию пустить на электричество.

— А у нас нет ветра, — ответили чанчжоэйцы.

— Как нет?! — удивился Иванов.

— Так, нет… Безветрие…

Но дерзкий мельник не поверил горожанам и остался в Чанчжоэ на некоторое время, дабы уличить жителей в коварном обмане.

Мукомол поселился в доме Мохамеда Абали, заплатив за постой с обедами некоторые деньги. В течение двух месяцев он мучился бездельем, частенько выбегая на улицу, в особенности когда ему казалось, что порывы ветра наконец-то продувают городские улицы. Но всякий раз Иванов неизменно обманывался: ветра не было. Настойчивый мужчина слюнявил пальцы, поднимая их высоко над головой, как опытный капитан в штиль, надеясь уловить хоть какое-то движение атмосферы.

— Безветрие у нас, — в который раз пояснял Мохамед Абали. — Ехали бы вы в свои края строить мельницы. А то квалификацию потеряете и все деньги на постое проживете.

В один из дней постоялец Мохамеда Абали выглянул по привычке в окошко и увидел, как по булыжной мостовой в сторону севера передвигается обгрызенный ку— сочек бумаги. Бумажка подпрыгивала, крутясь в воздухе, и, казалось, ласкалась, обдуваемая воздушными потоками.

— Ветер, — прошептал Иванов. — Ветрина! Ветрище!

В одном исподнем мукомол выбежал на улицу и с восторгом помчался за бумагой.

Он шлепал босыми ногами по булыжникам, простирая к чудесному знаку свои руки.

И каково было его изумление, когда, догнав бумажку и подхватив ее на руки, он обнаружил привязанную к ней ниточку, конец которой держал в гадких ру— чонках босоногий мальчишка и криво ухмылялся.

— Будь проклят этот город! — закричал в отчаянии мельник. — Будь прокляты его люди! Прочь отсюда! Немедленно!

За пятнадцать минут обманутый в своих надеждах, униженный мукомол собрал пожитки и, весь в слезах, чертыхаясь, отбыл из города в неизвестном направлении.

Вечером того же дня на фасаде дома Мохамеда Абали появилась вывеска, лаконично гласящая: — ГОСТИНИЦА".

Наутро новоиспеченную гостиницу освятил митрополит Ловохишвили. Посланник Папы обкурил ее ладаном и опрыскал все углы святой водой. Позже, оставшись наедине с Мохамедом Абали, митрополит спросил его:

— Не мусульманское ли имя твое?

— Важно ли имя? — рек первый житель. — Суть важна.

— Веруешь ли ты в православного Бога или поклоняешься Аллаху? — спросил митрополит.

— Ведь пустынник я, русский отец-пустынник.

— А где твои книги и размышления?

— Здесь. — Мохамед постучал костяшками пальцев себя по лбу. — Все книги и размышления здесь сокрыты.

— А поступки где твои? — не унимался Ловохишвили.

— Поступки будут.

— Приходи сегодня в храм, — наказал настоятель.

— Приду, — пообещал Абали.

Отец-пустынник сдержал свое слово и на закате пришел в чанчжоэйский храм.

— Надо бы тебе имя другое выбрать, — сказал митрополит.

— Зачем? — удивился хозяин гостиницы.

— Православное имя тебе надобно.

— А чем мое плохо?

— Не понимаешь ты своей ответственности перед городом! — посетовал посланник Папы. — Ты первый житель города! Ты русский отец-пустынник! Ты история русского города Чанчжоэ! Твое имя останется в памяти человеческой на века!.. — Ловохишвили понизил голос до шепота: — Боюсь, что после смерти твоей мусульма не оспорят право русского человека владеть этим городом! И приведут доводы, что, мол, ты специально был послан в эти степи, дабы организовать новый город под оком Аллаха — мусульманский город. Понимаешь?