— Понимаю, — шепотом ответил Абали.

— Придут орды фанатиков и сотрут с лица земли, что нами построено было! Женщин изнасилуют!..

— А что делать? — с ужасом спросил Мохамед.

— Имя менять надо. На православное. Согласен?

Первый житель пожал плечами.

— Надо так надо. Ничего не поделаешь.

— Ну вот и хорошо, — обрадовался митрополит. — Какое хочешь? Хочешь, Еремеем наречем, а хочешь — Степаном?

— Да не ахти имена какие! — Абали подумал. — Другие давайте.

— Как тебе — Елизар?

— А еще?

— Может быть, Самуил?

— Нет.

— В самом деле, разборчивый ты какой-то! — рассердился Ловохишвили. — Имена ему не нравятся!.. Выбирай скорее! — И предложил: — Иван?

— Игнат?

— Ох…

— Булат?

— Не нравится… А можно, я сам имя сочиню? — спросил Мохамед.

— Сам? — удивился митрополит.

— В русском духе.

— В русском духе?.. Ну что ж, попробуй…

Пустынник задумался на полчаса, а потом сказал:

— Хочу быть Лазорихием!

— Лазорихием… — пожевал на языке посланник Папы. — Лазорихий… А что?..

Ничего имя… Лазорихий… Будь по-твоему! Отныне будешь зваться ты не Мохамедом Абали, а Лазорихием! Так и запишем в святцы!

— А фамилия? — поинтересовался новоиспеченный Лазорихий.

— А первому жителю фамилия не нужна! Ты миф!..

Таким образом и произошел Лазорихий, а землянка отца-пустынника благодаря материнской заботе переродилась в гостиницу.

В конце третьего года существования Чанчжоэ в городе появился мужчина приятной наружности. Обут он был в лаковые сапоги, затянут в кожаную жилетку, а на голове его, на черных как смоль волосах, была надета красно-зеленая жокейская шапочка. Надо отметить, что мужчина прибыл в город не пешим, а красиво восседал в дорогом седле на спине длинноногого жеребца, фыркающего то одной ноздрей, то другой. От инкрустированного серебром седла тянулась веревка, и кончалась она узлом на уздечке такой же породистой, как и жеребец, кобылы, следующей в связке.

— Белецкий, — представился мужчина приятной наружности каменщику Персику, мостящему в этот час дорогу. — Где я могу остановиться?

— В гостинице, — ответил Персик.

— У вас и гостиница есть?

— А как же! Вон там, — указал каменщик.

Белецкий проехал в указанном направлении и действительно обнаружил четырехэтажную гостиницу, в дверях которой его встретил приветливый хозяин.

— Добро пожаловать!

Белецкий спешился и, привязав лошадей к коновязи, поднялся по ступенькам к регистрационному бюро.

— Лазорихий, — представился хозяин.

— Белецкий.

— Надолго к нам?

— Навсегда.

— Это хорошо, — обрадовался пустынник и вытащил из папки регистрационный бланк. — Имя, фамилия?

— Белецкий Алексей.

— Сколько лет?

— Тридцать один.

— Род занятий?

— Развожу лошадей.

— Как это хорошо! — воскликнул Лазорихий. — Как это замечательно!

— Что же в этом особенного? — удивился Белецкий.

— А то, что в нашем городе еще никто не разводит лошадей. У нас город безлошадный.

Белецкий улыбнулся и спросил:

— А с девушками как?

— С девушками? — переспросил Лазорихий и сам задумался, как в городе обстоит дело с девушками и вообще с женским полом. — С девушками плохо. Девушек нет.

— Как нет? — Белецкий удивился еще больше.

— Вы понимаете, — принялся разъяснять хозяин гостиницы, поднимаясь по лестнице к апартаментам приезжего. — Город у нас молодой, даже юный, можно сказать. В городе есть женщины и подростки, а вот девушки пока еще не успели вырасти. — Лазорихий вставил ключ в замочную скважину, повернул его дважды и распахнул перед гостем дверь. — Но они обязательно вырастут.

Белецкий оглядел комнату, порадовался солнечному свету, играющему пылинками, попробовал на мягкость кровать и, усевшись на матрац, радостно сказал:

— Да Бог с ними, с девушками! Я же переселенец, а у переселенца должны быть лишения. Ограничимся женщинами…

Белецкий оказался талантливым коннозаводчиком. Вскоре кобыла понесла и родила ранее положенного срока шестерых жеребят крейцеровской породы. Как и следовало ожидать, г-н Контата согласился обменять один из своих домов на жеребенка мужеского пола, и Белецкий. обрел свой дом.

Как только он обосновался в новых стенах, обогрев их печью и своим дыханием, в жилище появилась женщина.

— Мадмуазель Бибигон, — представилась фемина. — Я люблю вас с первого мгновения, — сказала она просто и обвила шею Белецкого своими пухлыми руками.

— Я хочу от вас детей. — И поцеловала коннозаводчика в подбородок.

Ощутив смородиновое дыхание, задрожав от прикосновения мягких женских губ, Белецкий осознал, что в его душу стучится счастье, а потому немедленно открыл ажурную дверку и впустил его без оглядки.

В конце третьего года чанчжоэйского летосчисления, восемнадцатого сентября у мадмуазель Бибигон и коннозаводчика Белецкого родилась девочка, которую, посовещавшись, нарекли Еленой…"

Полковник Шаллер закончил читать страницы, расшифрованные Теплым, и находился в состоянии смятения.

— Что это за текст? — думал он. — Профанация или бред сумасшедшего? Как воспринимать прочитанное? Как отнестись ко всему?" Генрих Иванович потер виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.

— Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?" Шаллер спустился в сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.

Он некоторое время смотрел на нее, на сомнамбулическую, пишущую, с истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке и на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.

— Надо искупаться", — подумал Генрих Иванович и, отстранение поцеловав жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.

Он разделся и сошел в воду. Поплавав самую малость, от бортика до бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.

— Какие странные записи, — думал он. — Как все странно записано. Какое-то море несоответствий и неточностей!.." Полковник напряженно думал над прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая по памяти в летописи ошибки.

— События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской истории, — говорил про себя Шаллер. — Что же получается? Все дети, рожденные мадмуазель Бибигон в новостройках, были недоношены по меньшей мере на половину положенного срока!.. Мысль скакнула… Значит, моя жена приходится сестрой детям губернатора Контаты и детям доктора Струве! — внезапно заключил Генрих Иванович. — Дилемма во всем этом только одна — доверять записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел под водой целую минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.

— Кто же такая мадмуазель Бибигон?" — задумался он, вынырнув. Помнится, ни отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней, и Генрих Иванович полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о ней доставляли родственникам невыносимую боль.

Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои думы, то услышал над собой наглое — эй!".

Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.

— Эй! — повторил мальчишка. — Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!

Помнишь?

Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и покашлял для закрепления достигнутого эффекта.

— Ты меня слышишь? — спросил мальчишка.

— Слышу, — ответил Генрих Иванович.

— Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..

— Конечно, можешь.

— Ну вот и спасибо, — поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.

Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.