Петров вернулся очень скоро, ему удалось выпросить машину. Сияя, он вошел в кабинет капитана Кузьмичевой.

— Удача, — сказал он. — Как мы раньше не додумались? Предлагали в комиссионном магазине «Изумруд».

— Ну да? — Ефросинья Викентьевна даже встала со стула. — Что предлагали?

Валентин, очень гордый собой, достал пачку фотографий.

— Вот эту брошку.

— Кто приносил?

— Неизвестно, — огорченно сказал Петров. — Дядька там такой толстый, оценщик, говорит, что у него профессиональная память на изделия, а не на людей.

— Когда это было?

— Он сказал, что, наверное, осенью или в конце лета… Давно, во всяком случае.

— Та-ак, — огорченно сказала Ефросинья Викентьевна.

— Все равно удача, — заметил Валентин. — Значит, кто-то знал об этом тайнике.

— А может, это Варвара Ивановна приценялась… Во всяком случае, это не варфоломеевские драгоценности, — задумчиво сказала Ефросинья Викентьевна. — И никакого отношения они к нему не имеют… И мы опять не за тот конец ниточку тянем.

— А я убежден, что дело в драгоценностях, — запальчиво воскликнул Валентин. — Может, он их раньше к Пузыревым привез…

Соседке Пузыревых, Марии Сергеевне Ибрагимовой, капитан Кузьмичева не стала слать повестку, позвонила по телефону, попросила зайти. Ибрагимова ей сразу понравилась, какая-то доброжелательность исходила от нее. Оказалось, что Мария Сергеевна врач-педиатр.

— Ваш муж был тяжело болен? — спросила Ефросинья Викентьевна.

— Да, — грустно ответила женщина. — Рак желудка. Обнаружили слишком поздно, поэтому операция ничего не дала. Но вы, наверное, не за этим меня вызывали? Чем я могу быть полезна? Я знаю о несчастье у Пузыревых… И с Николаем Николаевичем была хорошо знакома. Очень милый человек.

— Вы носите фамилию мужа? — спросила Ефросинья Викентьевна, не отвечая на вопрос Ибрагимовой.

— Да. Мой муж по национальности киргиз.

— А кроме операции было какое-нибудь еще лечение?

— В сущности, нет. Он недолго прожил… Я писала его родственникам, и они мне прислали местное народное снадобье — настойку на каком-то корне. Но это было уже за десять дней до смерти.

— Простите, Марья Сергеевна, что я тревожу ваше горе, но мне важно кое в чем разобраться. Ваши соседи знали, что у вас есть эта настойка?

— Ну, конечно. Все время говорили, что, если б раньше прислали, может быть, Чингиз еще хоть сколько пожил. Как врач я понимаю, что вылечить совсем не смогли бы, но как-то приостановить, может быть… Утопающий за соломинку хватается.

— Вы часто виделись с Пузыревыми?

— Да почти каждый день забегали друг к другу. Виктор хоккей к нам ходит смотреть: у нас цветной телевизор.

— А куда вы потом дели эту настойку?

— Никуда. В туалете у нас шкафчик такой, там и стоит.

— Но это, кажется, яд?

— Да так говорят.

— Вы не могли бы дать нам эту бутылку на время?

— Пожалуйста, — удивленно сказала Мария Сергеевна.

— И последнее. Я бы попросила вас не рассказывать о нашем разговоре Пузыревым.

С Варварой Ивановной Кузьмичева на этот раз решила поговорить у нее дома. Ей хотелось еще раз осмотреть место, где умер Варфоломеев.

В квартире было так же чистенько и уютно, но очень жарко.

— У нас всегда так. Топят прямо страсть как. В других квартирах нормально, а у нас дышать нечем. Проходите, — пригласила Варвара Ивановна. — Чего вы беспокоились, я и сама бы пришла.

— Я мимо проходила, — соврала Ефросинья Викентьевна. Она хотела было попросить чаю, за целый день не успела перекусить, но отказалась от своего намерения. Безнравственно пить чай у человека, которого завтра, может быть, придется отправить под суд. Ефросинья Викентьевна села за стол, положила руки на очень старую суконную, вышитую шелком скатерть и попросила Пузыреву рассказать, как прошел день, когда приехал Варфоломеев, со всеми подробностями, начиная с утра.

— Да разве упомнишь? — засомневалась Варвара Ивановна. — Дни-то один на другой похожи. Встала, завтрак сготовила, в магазин сходила, в молочную и булочную. Потом Витюшку с Ольгой покормила. Ольга в этот день в две смены работала, сразу убежала. А Витюшка в одиннадцать ушел.

— Они спали, когда вы вернулись из магазина?

— Нет, Виктор брился, а Ольга собиралась. Потом посуду помыла, стала щи варить. Хотя нет, сначала постельное белье переменила. Витя в прачечную отнес.

— А почему вы решили белье сменить?

— Время подошло, да и Витька свободный был. Он у нас в прачечную ходит.

— Значит, когда Варфоломеев приехал, вы чистое белье ему не стелили?

— А чего ж стелить, раз оно чистое?

— А потом?

— Потом обед сварила, прилегла отдохнуть.

— И где вы отдыхали?

— В столовой на диване. Потом шарф Витьке вязала… Обедала… Ну а потом Коля приехал.

— А когда Варфоломеев у вас останавливался, он где обычно спал?

— По-разному. Иногда у Ольги, а она у меня на раскладушке. Иногда Коля спал в столовой, на раскладушке. Ну это если они долго телевизор собирались смотреть… А тут я знала, что Ольга поздно придет, я и положила его в своей комнате…

— А после этого, — Ефросинья Викентьевна замялась, — ну после того, как умер Варфоломеев, вы продолжаете спать на своем матраце?

— Ой нет, грешница я, но спать, где покойник лежал, не могу. Все на помойку выкинула, и дворник все сжег. Он тоже суеверный вроде меня. И кровать вымыла…

— Понятно, — сказала Ефросинья Викентьевна. — А скажите, к Ибрагимовым вы в этот день не заходили?

— Как не заходила. Коля рыбки соленой привез, я с ними и поделилась.

— Гм, — неопределенно сказала Ефросинья Викентьевна. — Ну ладно. Извините, мне пора.

Она вышла на улицу, думая о том, что знает очень много и в то же время не знает главного, и это главное все время ускользает от нее. Сегодня ей предстояло еще встретиться с будущим мужем Ольги. Что-то она, хоть какую-то крупицу, узнает от него, и эта крупица тоже пригодится ей. Но самая главная ставка была на результаты анализа содержимого стограммовой бутылки с настоем, которую ей передала Мария Сергеевна Ибрагимова, и на отпечатки пальцев на этой бутылке.

В этот день Викентия из детского сада забирала Ефросинья Викентьевна, потому что у Аркадия было ночное дежурство в клинике.

— Как прошел день? — спросила Ефросинья Викентьевна у сына, когда они вышли на улицу.

— Нормально прошел. Я сегодня стих лучше всех читал, — хвастливо заявил он.

— Это тебе кто сказал?

— Сам знаю, — скромности Вике было не занимать. — А папа сегодня дежурный?

— Дежурный.

— Значит, мы вдвоем будем ночевать?

— Вдвоем.

— А ты мне сказку расскажешь?

— Расскажу.

— Мам, а как ты думаешь, дедушка Петра Первого курил?

— Не знаю.

— Мам, а почему Петр Первый был великий?

Ефросинья Викентьевна начала потихоньку про себя считать до ста, потому что отвечать на Викины бесконечные «почему» терпения у нее никогда не хватало.

— Петр Первый много сделал для России, — сказала она.

— Мама, а ты какую мне сказку расскажешь? — беспечно продолжал допрос Вика, подпрыгивая на одной ноге.

— Иди нормально, — одернула его Ефросинья Викентьевна. — Хорошую расскажу сказку.

— Только про убийц не надо.

— С чего ты решил, что я стану тебе рассказывать про убийц?

— А папа сказал бабушке по телефону, что лучше тебя сейчас не трогать, потому что у тебя одни убийцы в голове. Мама, а как ты думаешь, я когда вырасту буду как папа или выше?

— Наверное, как папа.

— А почему? Воспитательница сказала, что мы все вырастем очень большие, потому что мы теперь, как это? А, вспомнил, мы аксельбанты.

— Акселераты, — устало поправила его Ефросинья Викентьевна, открывая ключом дверь своей квартиры. — Давай я тебе шарф развяжу, и раздевайся.

Больше всего на свете Ефросинье Викентьевне хотелось сейчас лечь в постель и уснуть, так она устала. Но надо было кормить Викентия, отвечать на его вопросы, готовить на завтра еду.

Она варила суп, котенок спал на батарее, а Викентий сидел на табуретке, болтал ногами и разглагольствовал:

— Знаешь, мама, мы с папой смотрели такую интересную книжку, там картинки про космос. Мам, а ты хотела бы, чтоб я был Гагариным?

— Нет, — ответила Ефросинья Викентьевна.

— А папа сказал, что хотел бы.

— Лично я хотела бы, чтоб ты был человеком.

— А я разве не человек? — удивился Вика. — Вот котенок не человек, потому что он не понимает, чего мы говорим, и не знает слов. Да?

— Да, — ответила Ефросинья Викентьевна. — Котенок уже давно спит, а ты все гулеваешь. Пошли в постель.

Укладывая сына спать, Ефросинья Викентьевна думала о том, что совершенно не представляет, каким будет это маленькое, доверчивое, такое родное ей существо, когда вырастет, ведь она не может оградить его от дурного, что есть в мире. Усталая, замотанная, она так мало находит на него сил. «Я дурная мать, — подумала Ефросинья Викентьевна. — Вместо того чтоб круглые сутки проводить с мальчиком, я ищу каких-то убийц. Какое мне до них дело?.. Надо бросить работу и воспитывать сына. Аркадий нас прокормит. — С такими мыслями Ефросинья Викентьевна легла в постель и погасила свет. — И зачем придумали эту эмансипацию?» — подумала она, но не ответила себе, потому что заснула.

Утром Ефросинья Викентьевна проснулась отдохнувшая и не столь решительно настроенная против эмансипации.

— Как бы ты, Вика отнесся к тому, чтоб я бросила работу, взяла тебя из сада и воспитывала дома? — спросила она, наливая сыну в стакан молоко.

— Отрицательно, — ответил Викентий. — Дай мне горбушечку.

— Не наедайся, позавтракаешь в детском саду. Так почему отрицательно?

— Дети должны расти в коллективе. Сейчас никто из детей дома не сидит. Подумай, мама, с кем я гулять буду, если ты возьмешь меня из сада?

— Резон, — согласилась Ефросинья Викентьевна.

— А потом, что ты целый день делать будешь?

— Варить обед.

— Це-лый день? — очень удивился Вика.

— Я буду беречь тебя от дурных влияний.

— Мам, ты чего, убийц своих испугалась?

— С чего ты взял?

— Чего ж тогда работать не хочешь?