— Давайте ваше необыкновенное, а то в последние годы попадается главным образом все очень и очень обыкновенное. Ювелирный ширпотреб из универмагов.
— Разве бывает ювелирный ширпотреб? — удивилась Ефросинья Викентьевна, освобождая от папиросной бумаги кольца, серьги, броши.
— Ого-го! — воскликнул Яков Ильич. — Неплохо!
— Настоящие?
— Еще какие! Девятнадцатый век в основном. Фамильные?
Ефросинья Викентьевна пожала плечами.
— Это у вас я хотела бы узнать…
— Очень красивые вещи… Очень… — бормотал Яков Ильич, разглядывая украшения. — Правда, жемчуг весь умер. Судя по всему, его не носили. А жемчуг, милая дама, одиночества не переносит. Ему для жизни нужно тепло человеческого тела. Впрочем, иногда жемчуг удается оживить, но этот — едва ли. Самая заурядная вещь — вот это кольцо с алмазной веточкой — и то больших денег стоит, а все, я думаю, приблизительно на полмиллиона тянет.
— Как вы сказали? — Ефросинья Викентьевна даже побледнела.
— Приблизительно, я говорю, приблизительно. Кое-что здесь просто музейная редкость! Это украдено из музея?
— Нет, не думаю. Частное собрание, скорее всего.
— В таком ассортименте частных собраний становится все меньше и меньше. Значит, тайник.
— Пожалуй, — согласилась Ефросинья Викентьевна. — Знаете, Яков Ильич, у меня впервые подобное дело… Вот были такие князья Разумовские до революции. Как вы думаете, не сохранилось ли где-нибудь в архивах, может, в историческом музее описание их фамильных драгоценностей?
— Князья Разумовские? — задумчиво переспросил Яков Ильич. — Не думаю. Но для богатой аристократической семьи тут маловато, скорее это часть драгоценностей. Но надо еще посмотреть.
У Ефросиньи Викентьевны было ощущение, что бриллиантовые украшения уводили ее куда-то в сторону от расследования дела об убийстве. А впрочем, если Пузырева лжет и драгоценности принадлежали Варфоломееву?
После работы Ефросинья Викентьевна зашла в гастроном, купила килограммовую банку селедки. В воскресенье тетя Тома непременно будет печь блины и потребует, чтоб Ефросинья Викентьевна сделала свой знаменитый селедочный паштет. Блины с ним были куда как хороши.
Нагруженная тяжелыми сумками, Ефросинья Викентьевна добралась наконец до дома. Дверь открыл Аркадий, поцеловал ее в левый глаз и отобрал сумки.
— Тебя очень удобно целовать в глаз, — посмеиваясь, заметил он, — потому что ты не накрашена.
Ефросинья Викентьевна недоверчиво поглядела на своего мужа Аркадия: комплимент это или наоборот? Никогда не поймешь, когда он говорит всерьез. И вдруг остро сжалось сердце. «А кого это он целовал в накрашенный глаз? Откуда знает разницу?» Ефросинья Викентьевна совершенно не красилась, поэтому она в упор спросила Аркадия:
— А что ты чувствуешь, когда целуешь накрашенный глаз?
Аркадий притворно вздохнул:
— Ефросинья свет Викентьевна, ну почему ты у меня такая однозначная? Я комплимент хотел сделать твоей естественности.
Он бросил сумки на пол, обнял ладонями ее лицо и крепко поцеловал. Отпустил, засмеялся и стал похож на цветущий подсолнух. Он всегда становился похожим на подсолнух, когда смеялся.
— Хватит целоваться-то, — услышала Ефросинья Викентьевна позади себя воркотню сына. Она обернулась. Вика стоял, прислонившись к притолоке, и вид у него был таинственный. — Ты только не ругайся, мама.
— Что случилось? — тревожно спросила Ефросинья Викентьевна.
— Особенного ничего не случилось, — дипломатично начал Вика. — Просто мы с папой шли из детского сада…
В это время Ефросинья Викентьевна увидела, как из коридора вышел белый котенок с рыжим хвостиком.
— Это? — возмущенно спросила Ефросинья Викентьевна. — Никогда! Где вы его взяли, туда и верните…
— Ма-моч-ка, — по слогам сказал Викентий и приготовился реветь. Плакал он редко, не был плаксой по натуре, унаследовав одновременно оптимизм отца и волевой характер матери. Но бывали случаи, когда только слезами удавалось завоевать те или иные позиции, потому что Ефросинья Викентьевна совершенно терялась, если ее редко плачущий сын начинал реветь белугой. — Мамочка, — повторил Викентий, сморщив лицо и внимательно поглядывая на мать.
— Нет, нет, — сказала Ефросинья Викентьевна. — От него инфекция, аллергия, бог знает что… Вика, ты начнешь болеть, а я не моту бюллетенить.
Она посмотрела на Аркадия и поняла, что поддержки не дождаться, он целиком на стороне сына.
— Смотри, Ефросинья, какие мы хорошенькие котятки, — Аркадий наклонился и взял животное в руки, — посмотри…
Ефросинья Викентьевна поглядела на кошачью мордочку с круглыми, словно нарисованными глазами, и потому совершенно бессмысленную.
— Что в нем хорошего?
Вика молчал, потому что держал наизготове свое вот-вот заплачущее лицо. Он боялся, что если вступит в полемику, пропадет момент, когда надо зареветь.
— Он будет гадить…
— Не будет, — весело сказал Аркадий. — Мы его приучим.
— От него весь дом в шерсти будет. Ведь кошки лезут…
— Какая от него шерсть! Он же не ангорский. На нем и шерсти-то всего ничего.
— Он будет царапать мебель. Мы ж только что купили новую.
— Чем? — удивился Аркадий. — У него и когтей нет.
Ефросинья Викентьевна не сообразила: что кошка мала, и еще будет расти, и шерсти на ней станет много больше, и когти приобретут крепость, и потому спросила:
— Где вы его взяли?
— На улице, — простодушно ответил Аркадий.
— С ума сошли, он грязный.
— Мы искупали его. И я проверил, он вовсе не заразный. Как врач тебе говорю, — врал Аркадий.
— Нет, — твердо сказала Ефросинья Викентьевна, — отнесите его обратно.
— На улицу? — с ужасом спросил Вика и громко заревел.
— Ну, Вика, перестань, нельзя держать кошку в доме.
Но Вика вошел в раж, даже настоящие слезы появились у него на глазах.
— Вика, успокойся, прошу тебя, лучше я куплю какую-нибудь игрушку.
— Это непедагогично, Ефросинья. Сегодня ребенок вышвырнет на улицу живого котенка, а завтра, может быть, человека.
У Аркадия была своя педагогическая теория, а так как в силу занятости Ефросинья Викентьевна вынуждена была большую часть забот по воспитанию сына передоверить отцу (с чем он справлялся, прямо скажем, неплохо), к его соображениям она прислушивалась.
— Да, сначала кошку! — громко ревел Вика.
— На бюллетене с Викой сидеть будешь ты! — с сердцем сказала Ефросинья Викентьевна мужу и пошла в кухню.
— Ура! — как-то без всякого перехода от плача радостно прокричал Вика. Он знал, что, раз мама сдалась, перерешать она не будет, так как это непедагогично. Викентий тоже неплохо владел педагогическими теориями.
— Мы пообедали, — сообщил Аркадий, появляясь вслед за женой на кухне. — Разогреть тебе суп?
Он чувствовал перед Ефросиньей Викентьевной некоторую вину за свою победу в вопросе о судьбе котенка.
— Разогрей, — устало сказала Ефросинья Викентьевна. — Что в клинике?
— Нормально. — Аркадий поставил перед женой тарелку с супом. — Козлову сегодня выписали. Помнишь, я рассказывал о ней. Гипертонический криз. У нее муж алкоголик, все из дома тащит, ее лупит. Как тут не нервничать? Поэтому все наше лечение — мартышкин труд, придет домой, все начнется сначала. Когда люди станут друг к другу относиться нормально, тогда наши неврологические клиники будут не нужны. И люди твоей профессии тоже.
Ефросинья Викентьевна съела суп, поставила тарелку в мойку, но мыть не стала, так как это было обязанностью Аркадия.
— Ты обед будешь готовить или отдохнешь сначала? — спросил он.
— Обед, — вздохнула Ефросинья Викентьевна.
— А мы с Викой будем сейчас смотреть «Спокойной ночи, малыши!».
— Не вздумай позволять ему брать котенка в постель. Уж этого я никак не потерплю, это абсолютно негигиенично, — взяла реванш Ефросинья Викентьевна.
— Избави боже, — сказал Аркадий и пошел смотреть телевизор.
Вечером, уже засыпая, Ефросинья мельком подумала, что надо выяснить, не было ли в последнее время краж из аптек. Маловероятно, что здесь она обнаружит факты, связанные с делом, но опыт подсказывал, что не стоит пренебрегать и этой версией. Может случиться, что и зацепит она хоть какую-то ниточку. Вздохнув, она уснула.
А ее муж лежал в это время на кровати, притворяясь спящим. Аркадий видел, как устала жена, что нервничает из-за очередного дела, он любил ее, жалел, но не мог высказать эту жалость, потому что боялся обидеть. Ефросинье Викентьевне казалось, что жалость вызывается ее слабостью, а слабой она быть себе не позволяла. Ох как трудно было Аркадию с его милой женой, выбравшей себе такую неженскую, такую неуютную профессию.
Анализ лекарств, находившихся в квартире Пузыревых, как и предполагала Ефросинья Викентьевна, ничего не дал: пирамидон оказался пирамидоном, а аллохол — аллохолом. Происшествие с аптекой случилось за последнее время одно, и то какое-то странное. Это была аптека в предназначенном на слом здании, считалась она дежурной, поэтому в двери было проделано окошечко для общения с ночными страдальцами. По каким-то причинам окошечко оказалось открытым, и чтоб попасть в аптеку, достаточно было просунуть руку и отодвинуть дверной засов. Кто-то так и сделал, вошел во втором часу ночи в аптеку, старушка сторожиха проснулась и испугалась. Некто потребовал дать зубные капли и снотворное. Не помня себя от страха, старуха сунула флакон зубных капель, показала, где лежит димедрол, так как более сильнодействующие снотворные были заперты. Некто зацепил горсть пакетиков и ушел, а старуха стала вызывать милицию.
Преступление мелкое, какое-то даже безмотивное. Ефросинья Викентьевна не увидела в нем связи с делом Варфоломеева.
— В аптеках копаешься? — спросил Ефросинью Викентьевну забежавший к ней лейтенант Петров.
— Скорее для проформы, — ответила Ефросинья Викентьевна.