— Итак, Варвара Ивановна, — сказала Ефросинья Викентьевна, — начнем сначала. Откуда вы знаете Варфоломеева, кем он вам приходится.

— Значит, так, — Пузырева уселась поудобнее, сложила на коленях руки и стала разглаживать носовой платок. — Сын мой Леня ушел в сорок первом на фронт, он уже женатый был. С Колей Варфоломеевым они вместе воевали. Леню на войне убили, а Коля-то потом нас и нашел. У него своей матери не было, он меня вроде как за мать и почитал. Как в Москву в командировку приедет, так к нам. Сам он в Архангельске живет. И к Ольге он очень привязался, как к дочке, у него своих-то нету. Да и жены нету. Развелся он, да так и не женился. В общем, за родного он нам был.

— Материально он вам помогал, или вы не нуждались?

— Нет, не помогал. Богато мы не жили, но и нуждаться не нуждались. Оля зарабатывает хорошо, она косметолог.

— А где ее мать?

— Замуж вышла. Давно еще, сразу после войны. И уехала на Дальний Восток. Я Оленьку с малолетства воспитываю.

— А муж Ольги?

Старуха потупилась.

— Мужа нет. Обманул ее один подлец. Да мы решили ребеночка оставить. Я на пенсию вышла, и растим. Вот я говорила, материально нам Коля не помогал. А не так. Денег он не давал, да я бы и не взяла. А подарки всегда привозил, и я не отказывалась, знала, что от чистого сердца. Когда ботинки Витьке купит, когда Оле духи подарит, мне отрез на платье. Хороший человек был, царствие ему небесное. — И Варвара Ивановна перекрестилась.

— В котором часу он приехал к вам?

— Часов в пять. Мы с ним поели, поговорили, телевизор посмотрели.

— Он поездом приехал?

— Самолетом. Он всегда самолетом.

— Чем же вы ужинали?

— Каша гречневая была, котлеточки, творожок, ну и варенье.

— Спиртным не угощали?

— Не уважает он это. Да и не держим мы дома спиртного.

— А кто, кроме вас, вечером был дома?

— Никого не было. Витя еще утром сказал, что у приятеля своего Бори заночует. День рождения у него, а живет он в Беляево, далеко ехать. А Ольга в две смены в тот день работала, в одиннадцать часов пришла. Мы уже спали.

Варвара Ивановна смолкла. Ефросинья Викентьевна тоже молчала, потому что думала не столько о том, что говорила ей старуха, а пыталась понять причину преступления. Бриллианты? Но если бриллианты принадлежали Пузыревой, то при чем тут Варфоломеев?

— Понятно, — сказала Ефросинья Викентьевна, — а как вы спали ночь?

— Как спала? — удивилась Варвара Ивановна. — Не буду бога гневить. Всю жизнь хорошо сплю. И знать не знаю, что такое бессонница.

— Ну а утром?

— Встаю я, правда, рано, в шесть часов. Это по привычке с тех пор, как на фабрике работала. А теперь вот на пенсии, а все равно чуть свет просыпаюсь. Ну утром встала, значит, чайник поставила, яичницу пожарила. Коле-то к девяти надо быть в министерстве. — Она всхлипнула. — Господи, да что же это за беда такая.

— Успокойтесь, Варвара Ивановна, — проговорила Ефросинья Викентьевна. Она верила и не верила Пузыревой. С одной стороны, трудно было представить, что эта старуха с добрым лицом — расчетливая убийца, с другой — человека лишили жизни в ее доме. — Дать вам воды?

— Спасибо, — Варвара Ивановна вытерла платком глаза. — Значит, так. Я в комнату вошла, гляжу, он спит вроде. Я ему «Коля, а Коля» — И она опять расплакалась.

— Понятно, — сказала Ефросинья Викентьевна, поднялась, взяла графин, плеснула в стакан воды, вынула из сумки две таблетки валерьянки. — Выпейте, Варвара Ивановна, и успокойтесь. У нас ведь разговор серьезный.

— На работу ему надобно сообщить, — проговорила Пузырева, — а мы и адрес-то только домашний знаем.

— Об этом не беспокойтесь. Это все будет сделано. Вы мне вот что скажите, Варвара Ивановна: откуда у вас коробка с драгоценностями, действительно ли она вам принадлежит?

— А я и не знаю, драгоценности это или так, подделки. Давняя это история. И уж тут я, наверное, виноватая. Псковская я. А брат мой Макар Иванович в Москве камердинером служил у князей Разумовских. Богатые были. А меня он из деревни привез и вроде как в прислуги пристроил. Вот в эту самую квартиру. Здесь старик Пузырев жил и сын его. Чуть постарше меня был. В революцию-то сам Пузырев помер, а сын Петр Петрович на гражданской воевал, а потом мы с ним поженились. А перед самой войной муж помер.

Ефросинья Викентьевна, слушая эту историю, на листке бумаги чертила какие-то буковки и кружочки. Это была схема, означавшая родословную семью Пузыревых, о которой рассказывала Варвара Ивановна.

— Ну вот, Леня-то, сынок наш с Петром, в институт он поступил, комсомольцем был, очень хороший парень… Перед самой войной женился. Оля родилась… — Пузырева вздохнула. — Да хорошие люди не живут долго. С войны-то он и не вернулся. Ну, невестка моя Нина в Сочи отдыхала и человека там встретила из Владивостока. Замуж собралась…

Все это вряд ли имело какое-нибудь отношение к смерти Варфоломеева и драгоценностям, но Ефросинья Викентьевна не перебивала. Сколько же приходилось ей выслушивать ненужной информации каждый раз на допросах ради подчас всего одного факта.

— Хотела она Олю с собой взять, да я упросила: оставь у меня пока. Обживешься там, оглядишься, тогда и думать будем, как быть. А она одного ребенка родила, другого. Я и написала ей, не трогай ты, мол, Олю-то с места. И меня не оставляй одну-одинешеньку. Так и осталась Оля со мной. Нет, Нина женщина хорошая, пока Оля работать не пошла, ей мать и деньги присылала, и одежонку.

— Она и сейчас жива, мать Ольги?

— Жива, а как же. Давно только не виделись. Лет уж десять, наверное. Далеко ведь.

— Ну а теперь, Варвара Ивановна, вернемся все-таки к этой коробке.

— Да. — Пузырева как-то поникла.

«Все-таки эта коробочка имеет какое-то отношение к делу, — подумала Ефросинья Викентьевна, — есть здесь что-то, но что?»

— Значит, как было, — Варвара Ивановна опять принялась разглаживать на коленях платок. — Брат мой, Макар Иванович, дал мне эту коробочку на сохранение.

— Когда? — быстро спросила Ефросинья Викентьевна.

— В гражданскую это было. После революции. Я точно-то уж и запамятовала. В конце восемнадцатого, а может, и в начале девятнадцатого. Старик в ту пору уже помер, а Петр на войне был. Одна жила. Виделись-то мы с братом редко. У него своя жизнь, у меня — своя, Макар-то холостой был. А тут забегает он как-то. «Возьми, — говорит, — Варя и сохрани. И спрячь подальше, чтоб никто-никто не видел. А я уезжаю». Он, помню, даже чаю не попил, торопился. Больше я его и не видела. Пропал. Князья эти его тоже сбежали.

— Он сказал, что за вещи он оставляет вам на хранение и чьи они?

— А я и не спросила. Он мне эту коробочку дал, она тогда в платочек была завернута. Я не посмотрела сразу, что там было. Сначала за образа положила. Думала, скоро придет Макар. Потом нет и нет его, — полюбопытствовала. Увидела и испугалась, батюшки мои. Время неспокойное было, а у меня золотишко чуть не на виду. Я поискала, поискала местечко, куда спрятать, и догадалась. В шкафу такой выступ был, и крышка от старого сундука аккуратно вторым полом ложилась. Нипочем и не догадаться, что там второе дно есть. Я и спрятала туда. Так и лежало все годы.

— Но раз брат ваш пропал, разве вы не могли воспользоваться этими вещами?

— Помилуй бог, матушка. А ну как объявится? Я человек честный. К моим рукам чужое никогда не прилипало.

— Ваш муж знал об этой коробочке?

— Словом не обмолвилась. Он бы о Макаре плохое думать стал. Он тоже чужое брать не любил.

— Кто же знал?

— А никто, — просто сказала Варвара Ивановна, — лежали и лежали. Я, по правде говоря, редко о них вспоминала. Жили мы хоть не богато, но справно, нужды не терпели. Лишнего у нас, правда, нет, но необходимое всегда имели.

— Неужели вам не хотелось ну если не подарить, то хотя бы дать поносить Оле какое-нибудь колечко?..

Варвара Ивановна покачала головой.

— Я-то, по правде говоря, только один раз и видела, что там лежит. Это когда из-за образов в шкаф перепрятала, я уж и забыла, что там. А как бы я Пете или Оле сказала? Вот, мол, прячу столько лет чужое добро, а теперь давай попользуемся…

— Да, — задумчиво сказала Ефросинья Викентьевна. — А с Варфоломеевым не советовались по этому вопросу?

— А чего с ним советоваться? Чай, у меня своя голова есть, да и не заботило меня это. По правде говоря, так думала: помирать буду, скажу Оле, а она уж как хочет, может, детишкам-сироткам в фонд отдаст…

— Но ведь вы и сами могли это сделать.

— Сама не могла, — твердо сказала Пузырева. — Для меня это чужое. А может, у Макара наследники какие окажутся, придут, а я что скажу?

— Последний вопрос, Варвара Ивановна. Как вы думаете, а где ваш брат взял эти драгоценности? Купил или, — Ефросинья Викентьевна покрутила пальцами, — может, экспроприировал?

Лицо Пузыревой сразу сделалось замкнутым. Видимо, воспоминания ее о брате были светлыми, а непонятное происхождение коробки несколько омрачало их.

— Так, — вздохнула Ефросинья Викентьевна, — посидите немного, Варвара Ивановна, отдохните, я протокол сейчас оформлю.

Яков Ильич Рындин, ювелир, которого Ефросинья Викентьевна вызвала для оценки драгоценностей, был точен. Он пришел в назначенное время, минута в минуту. Ефросинья Викентьевна чрезвычайно уважала точных людей, сама была точной, потому что только точность помогала ей не выбиваться из графика беспокойной жизни.

Ювелир был сухонький веселый старичок с легким седым нимбом вокруг головы. Одетый в кожаный пиджак и ослепительно белую рубашку, он был весьма элегантен. Ефросинье Викентьевне в своей работе уже доводилось несколько раз встречаться с ним, и эти встречи всегда доставляли ей удовольствие.

— Ну-с, милая дама, — сказал Яков Ильич, галантно поцеловав у Ефросиньи Викентьевны руку, — что вы хотите мне показать?

— Нечто необыкновенное, — улыбаясь, ответила Ефросинья Викентьевна и достала из сейфа железную коробку.

Рындин уселся поудобнее в кресло, он, наверное, уже полвека давал здесь свои ювелирные консультации и чувствовал себя как дома.