Стивенс хорошо представил себе эту сцену. Свежая и милая Люси и более зрелая, прекрасная Эдит спорят из-за стакана молока – спокойно, так как между обитателями Деспард Парка никогда не существовало трений. А молодой Огден иронически наблюдает за ними, засунув руки в карманы. У Огдена не было выдержки и серьезности Марка, но все же это был неплохой мальчик.

Стивенс не мог отделаться от мысли: «А помню ли я с точностью, где мы с Мэри были в тот вечер?» Он, кажется, знал ответ, но этот ответ ему не нравился. Они как раз находились в коттедже, в Криспене, хотя не имели обыкновения приезжать сюда в середине недели. Но Стивенсу тогда надо было отправиться в Стрентон по издательским делам в Риттенхаус Мэгэзин. Итак, он и Мэри провели ночь в загородном коттедже, уехали в Нью-Йорк рано утром и узнали о смерти старого Майлза только два дня спустя. Стивенс вспомнил, что в тот вечер никто не зашел к ним, они провели его очень тихо и легли спать рано…

Размышляя обо всем этом, Стивенс слушал рассказ Марка.

… – Итак, я повторяю, молоко было хорошим. Люси поднялась постучать в комнату дяди и собиралась оставить поднос на маленьком столике, как обычно, но дядя Майлз открыл дверь и сам взял поднос из ее рук. Он выглядел намного лучше, и самое главное, на лице его не было того озабоченного выражения, к которому мы все уже привыкли. В тот вечер на нем был голубой старомодный халат из шерстяной ткани, с белым воротничком, на шее был повязан платок. Эдит спросила дядю: «Вы уверены, что можете обойтись без нас? Вы помните о том, что мисс Корбет уехала и никто не услышит вас, если вы будете звонить? Если вам понадобится что-нибудь, придется позаботиться о себе самому… Я боюсь, что вы не сумеете это сделать. Может быть, оставить записку для миссис Хендерсон и попросить ее, чтобы она посидела в коридоре?..»

Дядя прервал ее, спросив: «Вас не будет до двух или трех часов ночи?.. Не думайте больше об этом, моя дорогая. Уезжайте спокойно, я чувствую себя хорошо». В этот момент кот Эдит Иоахим, который вертелся здесь же на площадке, пробрался в комнату дяди. Дядя очень любил кота и сказал, что компании Иоахима ему будет совершенно достаточно. Он пожелал нам хорошо провести вечер и закрыл дверь, а мы отправились одеваться.

Стивенс вдруг задал вопрос, который на первый взгляд всем показался нелогичным:

– Ты, кажется, говорил, что Люси отправилась на этот маскарад в костюме мадам де Монтеспан?

– Да… по крайней мере, так считается. – Марка этот вопрос, казалось, застал врасплох, и он пристально уставился на Стивенса. – Эдит, не знаю почему, очень хотела, чтобы это была мадам де Монтеспан… может быть, этот образ казался ей наиболее забавным. Кстати, платье сшила сама, скопировав с одного из портретов из нашей галереи. Я имею в виду современницу мадам де Монтеспан; ее, правда, трудно разглядеть, так как почти все лицо и часть плеча на портрете размыто чем-то вроде кислоты. Я помню, однажды мой дед рассказывал, как пытались отреставрировать холст, но это оказалось делом невозможным. Как бы то ни было, точно установлено, что это работа Кнеллера, поэтому картину оставили в том виде, в каком она есть. Это портрет некой маркизы де Бренвийе… Что с тобой, Тед? – нервно воскликнул Марк.

– Надо поужинать, вот и все, – сдержанно ответил Стивенс. – Продолжай… Ты имеешь в виду знаменитую французскую отравительницу девятнадцатого века? Как же получилось, что у вас есть ее портрет?

Партингтон пробурчал что-то и на этот раз без колебаний налил себе еще один стакан виски.

– Насколько я помню, – сказал он, – маркиза каким-то образом связана с одним из твоих предков?

– Да, – нетерпеливо ответил Марк, – Наша фамилия была англизирована. Она французского происхождения и писалась Деспре. Но маркиза ни при чем. Я просто хотел сказать, что Люси скопировала ее платье и сшила его за три дня. Мы покинули дом около девяти тридцати. Эдит была в костюме Флоренс Найтингейл; я, если верить портному, в костюме дворянина, со шпагой на боку. Мы сели в машину, а Огден, стоя у дверей, сопровождал наш отъезд ироническими комментариями. На аллее нам навстречу попался «форд», возвращавшийся с вокзала с миссис Хендерсон.

Бал получился не очень удачным, веселья было мало. Я жестоко скучал и почти весь вечер просидел, но Люси танцевала. Мы возвратились домой после двух часов. Была очень красивая ночь с яркой луной. Эдит порвала юбку или еще что-то, и была не в духе. Но Люси напевала во время всего обратного пути. Когда я ставил машину в гараж, я видел «форд», а вот «бьюика» Огдена еще не было. Я отдал ключи от входной двери Люси, и они с Эдит пошли открывать дверь. Мне захотелось немного прогуляться и подышать свежим воздухом, так как я очень люблю ночной Деспард Парк. Но Эдит окликнула меня у дверей, и я догнал их в холле.

Люси, задержав руку на выключателе с испуганным видом смотрела на потолок: «Я только что слышала ужасный звук…» Холл очень старый, деревянные панели громко скрипят, но на этот раз было что-то другое. Я бросился по лестнице наверх, площадка второго этажа была погружена в темноту. У меня возникло неприятное чувство, что там кто-то есть…

Пока я нащупывал выключатель, послышался звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине, и дверь в комнату дяди Майлза наполовину приоткрылась. Слабый свет внутри комнаты освещал дядю, и силуэт его выглядел в проеме, словно китайская тень. Он стоял, согнувшись пополам, одна рука была на животе, вторая вцепилась в наличник двери. Я видел, как вздулись вены на его лбу. Ему наконец удалось немного распрямиться, кожа на его лице показалась мне похожей на пергамент, натянутый на кончик его носа, глаза, казалось, увеличились в два раза, и пот увлажнял лоб. Дыхание его было прерывистым и мучительным. Я думаю, что он видел меня, но говорил он, казалось, ни к кому специально не обращаясь: «Я больше не могу! – простонал он. – Я слишком страдаю! Я вам повторяю, что больше не могу этого выносить!»

Он сказал это по-французски!

Я бросился к дяде, чтобы поддержать его. Не знаю, почему, он отбивался, но все же мне удалось довести его до кровати. Он смотрел на меня, словно пытаясь понять, кто перед ним, как будто лицо мое было для него незнакомым. Вдруг он сказал тоном испуганного ребенка: «О, и ты тоже!» Мне стало очень жаль дядю, так как в голосе слышалось страдание. Затем ему как будто стало легче. Страх его понемногу прошел, он пробормотал что-то, на этот раз по-английски, насчет «этих таблеток в ванной комнате, которые его успокаивают» и попросил меня пойти поискать их.

Дядя имел в виду таблетки веронала, которые мы давали ему во время предыдущего приступа. Люси и Эдит, побледневшие, стояли на пороге комнаты, и Люси тут же побежала за вероналом. Мы все понимали, что он при смерти, но не думали ни о каком отравлении, мы решили, что это просто сильнейший приступ гастроэнтерита. Я попросил Эдит позвонить доктору Бейкеру, и она тотчас ушла. Меня очень тревожило выражение дядиного лица, казалось, что его что-то очень испугало или даже что он видит нечто ужасное…

Пытаясь отвлечь его от страданий, я спросил:

– Сколько времени вы в таком состоянии?

– Три часа, – ответил он, не открывая глаз. Он лежал на боку, и подушка приглушала его голос.

– Но почему вы никого не позвали, почему не подошли к двери?

– Я не хотел, – проговорил он в подушку. – Я знал, что это наступит раньше или позже, и решил не жить больше в ожидании, оно невыносимо.

Казалось, теперь он совсем пришел в себя и смотрел на меня словно откуда-то издалека. Лицо его снова изобразил испуг, и дыхание снова стало шумным.

– Марк, я умираю…

Я глупо протестовал, и он добавил:

– Не говори ничего, слушай меня, Марк, я хочу, чтобы меня похоронили в деревянном гробу. Ты слышишь: в деревянном гробу. Я хочу, чтобы ты обещал мне это!

Он обреченно настаивал на своем, схватившись за мою куртку, и не обращал внимания на Люси, которая принесла ему веронал и стакан воды. Он повторял без перерыва «деревянный гроб, деревянный гроб». Потом дядя с трудом, так как у него была сильная тошнота, проглотил таблетки и, пробормотав, что ему холодно, попросил покрывало. Оно было сложено в ногах кровати. Ни слова не говоря, Люси взяла его и накрыла дядю.