Поиск
ПАМЯТЬ ВЕКА
Ты, критик,
Как бы мы ни пели,
Не говори, впадая в страх,
Что наши песни не созрели
Судить о горьких временах.
И не советуй нашим лирам,
Воспевшим честные бои,
Отдать трагедии свои
Иным векам,
Иным Шекспирам.
Над нами, говоришь, не каплет,
Повергнут, говоришь, Макбет…
Но жив народ — извечный Гамлет.
Быть иль не быть?
Подай ответ.
Закрытое плитой надгробной,
Уже зарытое навек,
Непознанное зло способно
Недобрый выбросить побег.
Брат Родину любил.
За это
Врагами был он оклеветан
И на крови тюремных плит
Был именем ее убит.
Что из того, что честный воин
Погиб не в тысячном строю!
Он тех же почестей достоин,
Как и погибшие в бою.
Но, возвратясь
Под наше знамя,
Он, мертвый,
Нас, живых, винит.
Пойми же,
Родина глядит
И судит
Нашими глазами.
Для трех,
Для двух,
Для одного
Обиженного человека
Есть память лет…
А память века —
Для человечества всего.
* * *
Та жизнь
Еще не стала сном,
Не позадернулась туманами…
Березы, помню, под окном
Струились белыми фонтанами.
Беда не виделась бедой.
Ласкал мой взгляд
Зарею розовой
В прожилках четких,
Как литой,
Зеленый,
Нежный
Лист березовый.
А между тем
Над боевой,
Над озорной,
Над невезучей
Моей высокой головой
Ползли предгрозовые тучи.
И солнце из-за темных гряд
Блестело то орлом, то решкой.
Друзей сочувствующий взгляд,
Потайных недругов усмешки.
Ни добрых слов,
Ни теплых рук.
В ладонях — скуповатый выем.
Передо мной, как перед Вием,
Чертили отчужденья круг.
Как перед ним,
В глазу — по свечке.
При встрече, чтобы не пугать,
На боязливых человечков
Не смел я веки поднимать.
А грудь гудела, как набат.
Куда пойти?
К кому податься?
Пришел к друзьям.
— Да что вы, братцы?!
— Брат негодяя нам не брат! —
Мне и Борис руки не подал.
Багровей, чем вареный рак,
Скривился:
— Брат врага народа
Потенциально… тоже враг…
И мысль,
Как молнии разбег,
Застыла, не стирая ночи,
Что в осуждении жесточе
Бывает подлый человек.
Другая разум потрясла:
Кто в чистоту теряет веру,
Теряет истинную меру
В понятии
Добра и зла.
В тот час,
Когда пошел караться,
Все шмыгало куда-то вбок.
Казалось, стала вырываться
Сама земля
Из-под сапог.
И пусть!
Перед лицом закона,
Перед тобой, любовь моя, —
О, смертный стыд! —
Предстану я
Как брат
Японского шпиона.
* * *
Глядел,
Припоминая брата,
И говорил: родился я
Под орудийные раскаты,
Почти как царское дитя.
Слепые осенив бараки,
Припламеневшие к цевью,
В то утро огненные флаги
Согрели небо
В честь мою…
А через год
Не от пирожного,
Не от медов в златом ковше
Везли меня
Сквозь хмарь таежную
Ко хлебной дедовой меже.
В нас отдыха
Меж невоспетыми,
Но не забытыми досель,
Между оглоблями воздетыми
Моя качалась колыбель.
Сама тайга меня качала
На зависть лиственным лесам
И положила там начало
Моим стремленьям
К небесам.
Припоминал
О школьной парте,
О хлебе, что учил труду…
— О брате!.. Говори о брате!..
— Не торопи!.. К нему, иду!..
Не торопи.
Послушай, Борька,
Все, все скажу, не умолчу.
Он брат,
И не по крови только,
А больше:
Брат по Ильичу.
Бойцы, умевшие все вынести,
От бед не отводили глаз.
Как эталоны справедливости,
Они ходили
Среди нас…
Тогда,
Шумевший, как немногие,
Готовый на любой навет,
Борис, мне бросил:
— Де-ма-го-гия!..
Я нарисую твой портрет.
Все расскажу,
Открою начисто,
Как ты, —
Перекривил он рот, —
Из-за преступного лихачества
Разбил советский самолет.
— Факт?
— Факт. —
Торжествовал он:
— Так-то! —
Не ведал я,
Что два лица
Бывает у любого факта
Для честного
И подлеца.
— Факт?
— Факт.
И снова
Краской черной,
В себя омакивая кисть,
Чужой,
Постыдной и позорной
Изображал мою он жизнь.
Недоставало только стражи.
Мне в усиление вины
Все ставилось в строку,
И даже
Мои космические сны.
Страшнее всякого порока
Изображалась в той строке
Моя шумливая тревога
О неосвоенном пике…
Моя любовь,
Мой свет единый,
И мой восход,
И мой закат.
Так лгал он,
Что в уходе Дины,
Казалось, был я виноват.
Молчал…
Хотя для оправданья,
Лишь тронь,
Сказало бы само
Лежавшее в моем кармане
Ее прощальное письмо.
Когда уже совсем поник,
Уже пошел куда-то книзу,
Услышал я Марьяны крик,
Как две пощечины Борису:
— Ложь! Ложь!..
Потопленный,
Из рямины
В полупритихший глядя зал,
Увидел я глаза Марьяны…
Глаза Марьянины…
Глаза…
Одни глаза…
Большие…
Карие…
В них страх горел,
И стыд в них рдел,
Как будто тесный зал летел,
Как самолет
Летит к аварии…
* * *
И ушел я, преступный…
И не только Седьмое,
Стало мне недоступно
Небо даже простое.
Высота отблистала,
И дорога в развилке
Узким горлышком стала
Недопитой бутылки.
Быть с ней
Сердцу дешевле.
Постигается легче
Лебединая шея,
Голубиные плечи.
Ночь идет, нависая,
Ночь идет, и за полночь
Завихлялась «косая»
Ресторанная сволочь.
Разжижение плоти.
Торжество круговерти.
Как на всяком болоте,
Появляются черти.
И, развязный и резвый,
Плыл он сном ресторанным.
Бойтесь, ежели трезвый
Занимается пьяным.
— Ты же волен?
— Не волен.
— Ты здоров?
— Я калека.
— Чем ты болен?
— Я болен.
Всеми болями века. —
Хмыкнул.
— Глупая ноша.
— Не умею иначе.
— Века нет.
— Тогда что же?!
— Лишь минуты удачи.
Я поднялся.
Встревожен,
Отряхнулся от пьянства
И ударил по роже
Мировое мещанство.
Крикнул, все еще дюжий:
— Топочите! Пляшите!..
А вот этого в луже
На мой счет запишите!
* * *
Все рушилось.
Хмельному мнилось,
В глазах — Помпея...
Свет и тьма.
Труба кирпичная кренилась,
Качались люди и дома.
На площади.
Где гимны пели,
Казалось, ставши на вулкан,
Пошатывался великан
В тяжелой каменной шинели.
Не осуждал его,
Не клял.
Был пьян, а все же догадался,
Что он стоял,
Что мир стоял
И только я один шатался.
Доверчиво пошел к нему
Искать защиту и опору…
— Нас, гордых, бьют…
А почему
Услужливые лезут в гору?
Зачем в чести чиновник-трус
И карьерист особой масти,
Которым попривили вкус
К твоим цитатам,
К славе,
К власти?
…Кто страхи превратил в закон?
Кто мою веру вынул вон?
Кто зло внушил:
Казнись, Василий!
Не знаешь?
Горю не помочь?
Так для чего ж
Мне эта ночь,
Перед которой
Я бессилен?!
Огромный,
Каменный в беде
И несгибаемый к обиде,
Он слишком далеко глядел
И, кажется,
Меня не видел.
* * *
И дом — не дом…
Из темноты
Светились, распуская косы,
Три белостройные березы,
Как три богини красоты.
Прощался с ними,
С их листвою:
Прощай, любовь…
Прощай, родня…
Уйду! На все глаза закрою.
Уйду! Живите без меня.
Вдруг скрип…
Вдруг шорох...
Кровь застыла…
Марьяна — как она смела! —
Вошла, спиною дверь прикрыла
И, как распятье, замерла.
Спросила:
— Где ты, дорогой? —
Прислушиваясь и ступая,
На вздох мой трудный,
Как слепая,
Пошла с протянутой рукой.
Близка до умопомраченья,
Склонилась надо мной, нежна:
— Вот я пришла… — и горячее,
Тревожней,
Тише:
— Я пришла…
Молчал…
Ожесточенно. Тупо.
Казалось, что совсем оглох.
Казалось, что пристыли губы,
Казалось, что язык отсох.
Но, ослабевший, онемевший,
Далеким сердцем слышал я,
Как по крови охолодевшей
Текла горячая струя.
Любовь, обида — все смешалось.
Обидней всех иных обид
Была ее ночная жалость,
Принесшая мне боль
И стыд.
— Ты недоволен?
— Мне не нужен
Любовный дар чужой жены
Во искупление вины
Исклеветавшегося мужа…
— Не смей!..
— Нет, смею.
— Ну, взгляни… —
И все клонилась
Ниже… Ниже…
— Уйди! Уйди!..
— Да не гони же,
Да не гони же, не гони.
Ведь я твоя…
Припомни, милый,
Полет бедовый нас роднит.
Пусть та беда разъединила,
А эта пусть соединит.
Мой горестный,
От наговоров,
От всех,
От всех,
От всякой лжи
Давай через леса и горы
Мы к нашей речке убежим.
Туда, где лес
В зеленом дыме.
Где нас с тобою ждут давно :
И волны те…
И золотыми
Песками
Выстланное дно…
И бредила,
И принижалась
В слезах,
Как горицвет в росе.
И грудью ко груди прижалась,
Щекой к щеке,
Слезой к слезе.
Уста подстерегли уста,
Исток притяготел к истоку.
Порок жесток.
А чистота,
Она по-своему жестока.
Нет,
Я не принял праздник страстный,
О том лишь думал, чтоб она,
Как ни мала моя вина,
Не становилась
К ней причастной.
Смущенная,
Уже дичилась:
— Все понимаю…
Не сержусь…
Но все равно,
Что б ни случилось,
А я к Борису
Не вернусь…
Вскочил.
Пустынно.
Нет Марьяны.
Была ль?
Лежит платок.
Была!..
Качаясь,
Морем-океаном
Куда-то комната плыла.
* * *
Куда?
Ты сам судьбою правь,
Любовью, даже в час гоненья,
В окно, как за борт,
Вниз — и вплавь,
Захлебываясь в белой пене,
Гонись за нею до зари,
Гонись,
Гонись,
В нее лишь веря,
Бери с волны,
Со дна бери
И выноси ее на берег.
У площадей,
Как у морей,
Булыжной рябью
Лона вздулись.
В притухшем свете фонарей
Медлительны теченья улиц.
Кружу в отчаянном кругу,
Из переулков,
Из круженья,
Как потерпевшего крушенье,
Меня прибило к тупику.
Калитка
В дождевых накрапах.
И за калиткою — в разгон,
До плеч закидывая лапы,
К моей груди припал Додон.
С упреком и веселым плачем.
Еще боясь,
Что прогоню,
Косматая душа собачья
Признала скорбную мою.
Уж он-то знал,
Кто друг,
Кто враг.
Впервые в жизни,
Пса лаская,
Увидел я, что у собак
Улыбка добрая такая.
Ворча, как бы чуть-чуть браня,
Со всей догадливостью зверя
Он перед Силычем у двери
Ходатайствовал за меня.
Старик впустил.
Вошел из ночи я
И сразу понял:
Мы друзья.
Как у него рука рабочая,
Железом пахла и моя…
* * *
Стол.
Сидим.
Привыкший к ремеслу,
Извлекаю тайное наружу.
По детальке малой, по узлу
Разбираю собственную душу
И кладу на стол.
Кладу.
Кладу.
Нежное, Марьянино, —
В сторонку.
Кажется, на чистую клеенку
Выложил я всю свою беду.
Осмотрел он
Душу инженера,
Осмотрел,
Потрогал хворь ее
И спросил:
— А вера где?
Без веры
Это не душа.
Утильсырье!
Злись,
Но верь.
Гони слепую месть.
Будь собою, думая о брате.
Только вот еще другие есть,
У которых вера по зарплате.
И враги,
И всякое жулье
В революцию и раньше лезли.
Но сильно доверие к ней,
Если
Бьют враги лишь именем ее.
Верь и верь,
Как веришь ты в металл.
Нынче наша вера
В нашем деле. —
Помолчал. —
Я Ленина видал…
И хранить его
Не перестал
В глубине души,
Как в Мавзолее…
С верою,
Что не поддамся злу,
Что в тоске
Перед бедой не струшу,
Снова по детальке, по узлу
Для борьбы собрал он
Мою душу.
Поклоняясь
Скромным именам,
В знатные
И модные не лезу.
Силычи! Я благодарен вам
За родство
По крови и железу.
* * *
Болеют люди.
По наитью
Мудрим, гадаем:
Чем? Бог весть!
Умрут — и обнаружит вскрытье
Их застаревшую болезнь…
С той площади,
Где гимны пели,
Перестоявши ураган,
Ушел однажды великан
В тяжелой каменной шинели.
Уже полжизни,
Как твержу я,
Хлебнувши горького до дна:
У мещанина и буржуя
Природа подлая одна.
Как тощий клоп
Из узкой щели,
Трави его иль не трави,
Так мещанин,
Идущий к цели,
Не пощадит чужой крови.
Такие — им же несть числа! —
Наглеют,
Начиная робко.
Мещанство —
Старая похлебка,
Где вызревает
Вирус зла.
И где-то очень далеко
Уже текла,
Уже кипела
Кровь астурийских горняков
И андалузских виноделов.
Как пламя по сухой стерне,
Чужая,
Ко всему глухая,
Война,
Все жарче полыхая,
Катилась к нашей стороне.
Была добра моя держава.
Спокоен был наш мирный Брест.
Вот Прага пала.
Вот Варшава.
И — взгляд во взгляд:
Звезда и крест.
Пред нами,
Торопя закат,
Как перед новою ночевкой,
Выламывался психопат
С банальной воровскою челкой.
Навстречу в норове крутом
Так нужно было встать кому-то,
Стать знаменем…
Причина культа,
Быть может,
И таится в том?
Не в том ли,
Что свой мудрый дар
Смешал он
С хитростью лукавой:
Тушить, как лесники пожар,
Чужую славу
Встречной славой?
Что б ни было:
Большое ль званье,
Успех иль неуспех в делах,
В природе чинопочитанья
Гнездится обоюдный страх.
Страх сильных — кровь…
И что страшнее:
Не верил нашим он сердцам,
Как будто коммунизм нужнее
Вождю народа,
А не нам.
…Для всех,
На ком остался след
Отверженности,
След изгнанья,
Он, мертвый, нужен,
Как признанье
Преодоленных нами бед.
Зарыт.
Во славу новых дней
Почти забыт.
К чему касаться!
Но мне от памяти моей,
От юности
Не отказаться.
Бери
Немаленькую мерку
Минувшему — всему тому,
Что было скроено по веку
И по народу моему.
Для трех,
Для двух,
Для одного
Обиженного человека
Есть память лет…
А память века —
Для человечества всего.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: