Поиск
МОСКВА, МОСКВА…
Всю жизнь мою,
Бывало ль хорошо,
Бывало ль плохо мне,
Не за наградой,
К тебе, Москва,
Я не за славой шел,
К тебе, Москва,
Я шел всегда за правдой.
Известна прежде
Кривостью своей,
Сильна поныне
Жесткой директивой,
Москва, Москва,
Будь с каждым днем прямей,
Москва, Москва,
Будь с каждым днем
Правдивей.
Тебя впервые
Видя из окна,
Не ахал я,
Не охал я при въезде,
Как будто виделась мне
Вся страна
В каком-то
Собирательном разрезе.
Да, да, Москва,
По улицам кривым
Пока в тебе
Доедешь до столицы,
Ты взору явишься
Во многих лицах:
Сельцом,
Селом,
Поселком заводским.
Пока минуют
Улиц рубежи,
Пока спидометр
Гасит километры,
Мелькнут дома
Заштатного райцентра
Проскочат
Областного этажи.
Но Кремль,
Но Мавзолей
Запомнил я.
Рубины звезд
В бело-морозном дыме
Над древними
Шеломами Кремля
В ту зиму были
Очень молодыми.
Уставшей,
Но глядевшей свысока
Тебе к лицу была
Твоя обнова.
Под Новый год
В конце сорокового
Такой тебя
Увидел я, Москва.
Мне той поры тревожной
Не забыть,
Когда, подвох
Предвидя сатанинский,
Все свои крылья
После «малой» финской
Моя страна
Спешила заменить.
Стареет все.
Нежданно устарел
Наш бомбовоз,
А время — насмерть драться,
Тогда-то, мастера
Крылатых дел,
Слетались мы к тебе
Стажироваться.
Мы торопились
Окрылить страну,
Прикрыть с высот
От края и до края…
Уже тогда
Работа заводская
Напоминала звуками
Войну…
* * *
Здесь что ни звук —
Досрочная борьба.
Есть звук
Как одиночная стрельба.
Есть звуки,
Долетающие слабо.
Есть звуки однозвучные,
Как залпы.
Есть звуки нижних,
Звуки верхних нот.
Бьет миномет;
Стрекочет пулемет.
Грохочет пушка.
На вершине хора
Все покрывает
Львиный рев мотора.
А если звуки
В краски перевесть
И посмотреть на них
В момент разгара,
То в этих красках
Будут жить и цвесть
Все краски
Азиатского базара.
По малым звукам
Накопляя гром,
Что потрясет потом
Дома и рощи,
Здесь строился Пе-2,
Бомбардировщик,
Пикирующий
Под крутым углом.
Весь новенький,
Всего вчерашний,
Сиял он,
Приподняв крыла
И плексигласовые башни,
Высокие, как терема.
В нем было все
Для удивленья,
Все, все —
От башен, дивных нам,
До хвостового оперенья
С двумя килями по бокам.
Как сын свободы,
Что звала на труд,
Как сын неволи,
Зачатый в страданье,
Пе-2 творился
В том суровом зданье,
Которое Лубянкою зовут…
Не видевший
Ни звезд, ни облаков
И страху и безверью
Не подвластный,
Его творил
Лобастый,
Коренастый,
Твой сын, Москва,
Владимир Петляков.
Да, было так.
Когда клеветники,
Оклеветав,
Дрожали от бессилья,
Он даже там,
Навету вопреки,
Отращивал стране
Большие крылья.
Таким он
И стоял невдалеке
И объяснял,
Сбивая нашу радость:
— Одна беда:
Сегодня при пике
Машине что-то
Не дается градус…
Мы понимали,
Были не темны,
Что градус тот,
Не давшийся заводу,
Мог подтвержденьем стать
Его вины,
Что снял он подвигом
Всего полгода.
Стоявшего
Над кипой чертежей,
Начертанных
За дверью каземата,
Спросить хотелось:
«Не встречал ли брата
На переходах
Скорбных этажей?»
В окно влетал
Еще не смертный гром,
Но в нем уже была
Его природа…
Как мне ни горько
Говорить о том,
Все войны начинаются
С завода…
Здесь что ни звук —
Уже борьба, судьба.
Есть звук
Как одиночная стрельба.
* * *
Ходил предпраздничной Москвой
И тосковал тысячеверстною
Душевною,
Телесной,
Костного,
Таежно-темною тоской.
И больно было, хоть кричи,
Когда вокруг порхали милые,
Как бабочки розовокрылые,
Улыбки женские в ночи.
Вино ли пить,
Читать ли классиков,
Бродить ли у чужих огней?
Для одиноких нету праздников,
Им в праздники еще трудней.
Так думал я, но думу грустную
Развеяла на стапелях
Письмом, врученным второпях,
Какая-то девчонка шустрая.
В письме был зов.
О, сила зова!
Я растерялся, поражен,
Что так вот странно приглашен
В Дворец культуры Горбунова.
И не заметил на тот раз
Всей книжности
Певучих фраз:
«Придите,
Сбросьте боль отравную…
Средь елок, ставших на виду,
Ищите в залах елку главную.
Пробьет двенадцать —
Я приду».
* * *
Парк.
Через парк
Во мгле пуржистой
Меня тропинка привела
К творению конструктивистов,
Певцов бетона и стекла.
Дворец светился до угара.
Из глуби зала на окно,
Танцуя, наплывали пары
Беззвучно, как в немом кино.
А там,
Подобно водопаду,
Навстречу мне
В сиянье брызг
Все многозвучье маскарада
По лестнице катилось вниз.
Там…
Где-то там стояла ель,
И я по лестнице высокой
Вплывал, казалось, как форель,
Навстречу горному потоку.
Преодолев пролет крутой,
Таинственному зову верный,
Поднялся я до елки первой,
Но по всему еще не той…
О, высота!
О, красота!
Плечами хвойными играя,
Очам предстала ель вторая,
Но по всему еще не та.
Под вальс старинный,
Легкий, плавный,
Звучавший мне издалека,
Добрался наконец до главной,
С вершиною у потолка.
…Я даже вздрогнул
Средь гульбы,
Когда на Спасской,
Рвя со старым,
Год начался глухим ударом,
Недобрым, как удар судьбы.
А время било…
Било…
Било…
Клянусь, не ведая стыда,
Ударов тех
Тринадцать было,
А не двенадцать,
Как всегда…
Я ждал.
Я терпеливо ждал.
Обидно было,
Горько даже,
Что, ставшего
На чуткой страже,
Меня никто не признавал.
Но вот по шумной быстрине
Шла группа летчиков приметных,
Орденоносных и портретных,
Давно известных всей стране.
В наградах, в блеске их сиянья
Играло, золотом горя,
И заполярное сиянье,
И халхин-гольская заря.
И чуть темневший на свету,
Среди наград носимый свято,
Негласный в золотом ряду,
Багрец испанского заката…
Шли летчики,
Шли женщины меж них,
И, как бы в фокусе
Живой картины,
Ступала коронованная Дина
В капризном золоте
Кудрей своих.
Как будто
Ничего не изменилось:
Походка та же
И улыбка та.
Все так же лунно,
Матово светилась
Покатых плеч
Лебяжья красота.
Мы любим жен,
Мы женщин обнимаем,
Не постигая
Все-таки душой,
Что красоту их
Лучше понимаем,
Когда она
Становится чужой.
Она шла с мужем,
Как со мной бывало,
И потому
Больнее стала боль.
Но, может быть,
И с ним она играла
Какую-то
Любительскую роль?
И, в ревности
Себя не утешая,
Спросил ее потом
В порыве зла:
— Красивая,
Капризная,
Чужая,
Счастливая,
Зачем ты позвала?
Стирая свет
Благополучья,
По безмятежности лица
Скользнула тень высокой тучи,
Как бы летевшей в небесах…
— Прости… — и стихла,
А когда-то
Была неробкой на слова.—
Умом я верю, что права,
А чувствую, что виновата.
Для памяти
Звала метелицу,
Чтоб снег укрыл ее собой,
Но память бродит,
Как медведица
Над заметенною тропой.
Шекспира ль,
Пушкина ль прочту!..
Они писали не фальшивя.
Любви законы там Большие,
А правят Малые в быту.
Мне мука сердце изожгла:
Где истина?
Где откровенье?
Пошла на подвиг,
А пришла,
Как баба подлая,
К измене…
Мне оттого и нет покоя,
Затем тебя и призвала.
Когда б ты счастлив был с другою,
И я бы счастлива была…
К нам
Муж ее уже шагал,
Приметив нас
В людском разливе,
И я из ревности солгал,
Сказав, что нет меня счастливей,
Сказал ей, что с конца зимы
Семейным радостям предамся,
Склонился перед ней…
И мы,
Как прежде,
Закружились в танце.
Нарядная стояла ель,
Над ней, высокой, небывало
Пикировала и взмывала
Бомбардировщика модель.
А мы кружили,
Мы кружили…
Просила милая меня,
Чтобы отныне мы дружили,
Как настоящие друзья.
Чужим весельем не пьянея,
Сказал, предавшись куражу:
— Я с женщинами не дружу,
Я женщин лишь любить умею…
Так я сказал,
Прощаясь с нею,
Веселый покидая зал.
Теперь до боли сожалею,
Что так заносчиво сказал.
Теперь иное откровенье,
Иная правда мне видна.
Любовь способна к перемене,
А дружба более верна.
Любовь!
Нет выше и прекрасней,
Чем обжигающая страсть,
Но человек над ней
Не властен.
Над дружбою
Возможна власть.
Простился я.
Того не чая
В своей пустой недоброте,
Что снова Дину повстречаю,
Уже не в блеске, а в беде.
О, если б прежде
Чем обидеть,
В ревнивую впадая злость,
Я прозорливо смог увидеть
То, что позднее довелось.
О, если б я,
Смиряя бредни,
Увидел не веселый бал,
А грузный эшелон последний,
Ночами шедший за Урал…
…Он, помню, шел,
И расступалась мгла,
И на платформах,
Будто век свой отжили,
Громадились,
На мамонтов похожие,
Остывшие чугунные тела.
И люди, не имевшие вины,
Пригоревались
Под чугунной сенью,
Найдя здесь
Ненадежное спасенье
От холода,
От ветра,
От войны.
И что-то поднялось в моей груди,
И что-то подтолкнуло от вокзала,
И что-то, осеняя, приказало
Властительно:
Гляди!
Гляди!
Гляди!
И я глядел,
С тоскою я глядел
И чуткостью глядел
Почти звериной.
Как бы предчувствуя,
Нашел я Дину
Средь тех громоздких,
Тех чугунных тел.
На прядях снег
Был вроде седины.
Она казалась древней
В темной шали.
Нет, нет, моложе.
У такой печали
Нет возраста.
Все возрасты равны.
Она сидела, не смежая век,
Уставясь холодно и отрешенно
Куда-то вдаль:
За суету перрона,
За фонари,
За белый-белый снег.
Что виделось ей там?
Родной ли дом,
Иль муж ее,
На запад улетевший,
Иль самолет его,
Уже горевший,
Чертивший небо
Огненным крылом?
Что слышала она
В тот снеговей?
Когда бежал я
За платформой длинной,
Когда кричал я:
— Дина!..
Дина!
Дина!.. —
Не голос ли его
Был слышен ей?
Снег падал к снегу…
Падал…
Долго-долго
Стоял я
Перед снежной пеленой.
Мне виделась
Наряженная елка
И Дина,
Примиренная со мной.
Все вспомнилось:
И конфетти пороша,
И музыка,
И кудри рассыпны,
И смелый вырез платья,
Так похожий
На вырез
Нарождавшейся луны.
* * *
Мы покидали
Опытный завод
И думали, спеша
К ангарским водам,
Что враг нам даст
Еще бескровный год,
А оказалось, дал
Всего полгода.
Заклятый враг
Готовился к броску,
Начальство же,
Беды не разумея,
Еще два дня
Дало нам на Москву:
Доесть,
Допить,
Долюбоваться ею.
С едой бывало плохо,
Шарь не шарь,
Столица ж не пахала
И не сеяла,
Но в пышном
Магазине Елисеева
Высокий собирала урожай.
А рестораны!
Молодость, прости,
Что, в них бывая,
По нехватке знанья
Боялся я
Не так произнести
Столичных блюд
Мудреные названья.
Еда едой,
Хоть голод
Страшный зверь,
Не веселее
Голодать и душам.
В Москве тогда,
Как, впрочем, и теперь,
С духовной пищей
Было тоже лучше.
Прекрасному
С тех пор я счет веду
И жизни приношу
Благодаренье,
Что видел я
Улановой паренье,
С Качаловым сидел
В одном ряду.
Душа моя
Светилась новизной,
Новей, чем холст
При первой нагрунтовке.
Усталым я шагал
Из Третьяковки,
Как после пересмен
Из проходной.
Печальный Врубель,
Нестеров, Крамской,
Что не пришел еще,
О том жалею…
В тот грустный день
Прощания с Москвой
Я тихо продвигался
К Мавзолею…
* * *
Я буду помнить
Весь свой век
Игру снегов
И холод чертовый.
Мороз и снег,
Мороз и снег,
Как в январе
Двадцать четвертого.
Плечом к плечу,
Плечом к плечу
Мы шли безмолвно.
Снег, не вейся!
Придем из вьюги
К Ильичу,
Войдем с мороза
И согреемся.
Снег и мороз.
Поток людей
Был смутен
Смутностью былинною.
Противник всех очередей,
Я был доволен
Самой длинною.
Старушка —
Из-за трех одеж, —
Нарушив строгость
Ненамеренно,
Как будто шла
К живому Ленину,
Спросила тихо:
— С чем идешь?
Припомнив
Быль и небылицы,
Я шел к нему,
Продрогший весь,
Что был он, —
Лично убедиться,
И в том увериться,
Что есть.
Снег,
Снег…
Сквозь снег
И ветер адовый,
Что мне в лицо
Шрапнелью бил,
Я шел к нему
С судьбою братовой,
Который так его любил.
Снег…
Снег…
И только башни — вехами,
И только выучка — терпи.
Я с трудовыми шел успехами
И с неудачами в любви.
Снег…
Снег…
Но часовых видать.
Все ближе блеск
Штыка почетного.
В буденовках бы им стоять,
Как в январе
Двадцать четвертого.
Пусть форма та
Века пройдет,
Пусть, вызывая
Чувство странности,
В ней Революция живет
В своей суровой
Первозданности.
Вниз...
Вниз…
Тепло.
Там Ленин спал,
Не потревоженный шагами.
Там темный камень
Прозревал
Голубоватыми цветами.
Вниз…
Вниз…
В печальном полукруге
Судеб, как бы обнявших гроб,
Лежали трудовые руки,
Светился думающий лоб.
Вниз…
Вниз…
Лицо его сурово,
Широк,
Высок бровей размах.
И недосказанное слово
Еще теплело на губах…
Я думал,
Душу облегча,
Счастливо выйду
С легкой ношею,
А выходил от Ильича
С нагрузкою,
Намного большею.
Я старше,
Я мудрее стал,
Как будто он
За все мучения
На всю большую жизнь
Мне дал
Ответственное поручение.
Не знаю,
Сколько буду жить.
Но, отработав
В цехе огненном,
Приду однажды доложить,
Что сделано
И что исполнено…
* * *
Москва, Москва,
Бывало ль хорошо,
Бывало ль плохо,
Бодрый иль усталый,
Как через сердце
Родины большой,
Я шел через тебя
Кровинкой малой.
И счастлив я,
Что узами родства
Сыны земли, как я,
С тобой роднятся.
Ты не имеешь права
Жить, Москва,
Одними теми,
Что в тебе родятся.
Сказать «люблю»,
Душой не покривив,
Сказать не смею,
Это слишком мало!
Ты выше неприязни
И любви,
Ты для меня, Москва,
Судьбою стала.
Ты — высший суд,
Ты — первая в делах.
Суди без спешки,
Думай без затяжек,
Ведь сколько силы
У твоих бумажек,
Лежащих
На ответственных столах.
Известна прежде
Кривостью своей,
Сильна поныне
Жесткой директивой,
Москва, Москва,
Будь с каждым днем прямей,
Москва, Москва,
Будь с каждым днем
Правдивей.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: