— Там находится это заведение. Его содержат местные власти — мэрия Палм-бич.

— Что-то вроде больницы?

— Чего ты пристал? Я там никогда не был.

— А что та девица сказала по телефону?

— Сказала, что ее доставили на основании акта Мейера.

— Значит, она была пьяна.

— Этого-то я и боюсь.

— Если в этом штате человека задерживают на основании акта Мейера, значит, он шатался по улице с подбитым глазом или типа того, — разъяснил Ла Брава. — Если берут на основании акта Бейкера, это значит, что человек странно вел себя в публичном месте— вероятно, псих. Я помню это еще с тех времен, когда тут работал.

Он провел полтора года в местном отделении Секретной службы Соединенных Штатов— одном из пяти мест его работы за девять лет.

О своей службе он рассказал Морису в одну из суббот, когда они ехали на Исламораду. Ла Брава собирался порыбачить, а Морис хотел показать ему место, где он в 1935-м стоял в тот момент, когда на берег обрушилось цунами. Та поездка запомнилась Ла Браве как единственный случай, когда Морис расспрашивал его, проявив хоть какой-то интерес к его прошлой жизни— по крайней мере, к некоторым ее подробностям.

О службе в департаменте налогообложения ему почти ничего не удалось поведать: Морис не хотел ничего знать о чертовом департаменте, налогах и о тех трех годах, когда Ла Брава, молодой и полный энтузиазма— «молодой и глупый», по мнению Мориса, — работал там следователем.

И про его брак, пришедшийся на эти же годы, Морис тоже не хотел слушать. Про девушку, с которой Ла Брава познакомился на бухгалтерских курсах при университете Уэйна, — ее звали Лоррейн. Лоррейн не желала пить, курить, задерживаться допоздна, посещать вечеринки— ничего этого не желала, хотя раньше ей все это вроде бы нравилось. Странно, да? Ничего странного, сказал Морис. Девица всегда окажется потом совсем не той, за которую ты ее принимал. Можешь это опустить. Насчет супружеской жизни никто не расскажет ему ничего нового. Пропусти эту часть и переходи сразу к Секретной службе.

Они проходили тренировку в Белтсвилле, штат Мэриленд. Ла Брава научился стрелять из «смит-и-вессона», «магнума», «М-16», «узи»-полуавтомата и много чего еще, научился разоружать террористов и— теоретически— выбивать из них дерьмо двумя-тремя точно направленными ударами. Он научился держать ухо востро, сканировать взглядом толпу, отмечая любой необычный жест, любую странность — зажатые в руках большие пакеты, зонтик в ясный день и все такое прочее.

Пятнадцать месяцев он провел у себя на родине в Детройте, выслеживая фальшивомонетчиков, работал под прикрытием, добираясь до главных фигур. Сперва было интересно, он брал товар якобы на проверку, но потом должен был выступать свидетелем в федеральном суде. Он занимал свое место для дачи показаний и видел, как вытягивается лицо бедняги, — Господи, это же мой новый приятель, это он сейчас утопит меня! В скором времени он намозолил глаза всему Детройту, становилось горячо, и его послали в другое место — «проветриться».

Ла Браву направили в Отдел превентивных расследований в Вашингтоне. Там он протирал штаны, читая злобные послания, адресованные «яйцеголовому Картеру, криворотому сукину сыну из Джорджии». Или еще более распространенное приветствие: «Негролизу, президенту Еврейскоштатов». Авторы этих посланий расписывали, что они собираются сотворить с президентом США, с этой «Главной Задницей Страны, верящей в собственное вранье». В одном письме, припомнил Ла Брава, президента сулили «пронзить праведным мечом Пророка как проклятого Богом лицемера». Жестоко, хотя и не столь практично, как другое предложение: «Привязать бы тебя к крылатой ракете и запулить в небеса твою воинственную задницу».

— Люди любят писать письма, — прокомментировал Морис. — И как вы на них отвечали?

Обычно письма приходили без обратного адреса. Их авторов выслеживали, изучая марки на конверте, особенности почерка или машинописного шрифта, используя другие улики. Их допрашивали и вносили их имена в список заочных «друзей президента» — там значилось около сорока тысяч человек, в основном чокнутых. Лишь примерно за сотней из них было установлено наблюдение.

Потом Ла Брава охранял всяких важных шишек—Тедди Кеннеди, например, когда тот в 1980-м баллотировался на пост президента. Ему пришлось выработать этакий стальной немигающий взгляд, до боли таращить глаза, точно в них песку насыпали, выслушивая все эти длинные, господи, до чего же утомительные, на хрен, речи!

— Ты бы слышал, как Уильям Дженнингс Брайан, Несравненный Мастер Английской Риторики, распинался насчет чудес Флориды, когда его пригласили сюда торговцы недвижимостью!

Ла Брава сказал, что после избирательной кампании Тедди Кеннеди он чуть было не ушел в отставку, но выстоял, и его снова отправили искать фальшивомонетчиков— на этот раз в Майами. Он снова делал свою работу и наслаждался ею. Его новый метод заключался в том, чтобы брать с собой «Никон» с 200-миллиметровыми линзами и использовать его при наблюдении. Ему это было в кайф. Он снимал агентов, работавших под прикрытием, в тот момент, когда они заключали сделки с оптовиками, когда посредники выкладывали свои разноцветные фантики. И он продолжал щелкать в свободное время, бродил по Восьмой Саутуэст-стрит, самому сердцу Маленькой Гаваны, а еще ездил с городскими копами фиксировать уличные правонарушения. Жизнь города завораживала его. Удивительное чувство охватило Ла Браву— словно он попал домой, знал этих людей, видел больше странных физиономий, поз, движений, чем мог запомнить, и эти люди в своих жестах и гримасах открывали ему свою сущность — Морис ведь понимает, о чем речь, верно? — навеки становясь пленниками его камеры. Он снова давал показания в суде, и опять пришлось сменить место работы, «проветриться». На этот раз он получил назначение— только не падай — в Индепенденс, штат Миссури.

— Искать фальшивомонетчиков?

— Нет, охранять миссис Трумэн.

Команда состояла из двенадцати человек. Некоторые сидели в домике охраны перед мониторами, некоторые отбывали восьмичасовую смену в самом доме Трумэнов на Норт-Делавар. Иногда он оказывался в гостиной, своеобразном президентском музее, где висел портрет Маргерит с двумя детьми и стояли напольные часы — в них установили электрический механизм, так что их не надо было даже заводить; хоть какое-то было бы занятие, а так сиди и прислушивайся к голосам в дальних комнатах. Бывал он и в малом зале, где стояло пианино Гарри Трумэна и где можно было часами смотреть телевизор, дожидаясь единственного события за день — визита почтальона.

— Пойми меня правильно: миссис Трумэн — вполне любезная дама, очень внимательная. Мне она нравилась.

Начальник сказал ему:

— Тут полно ребят, которые дали бы себе кишки вырвать, лишь бы попасть на такую работенку. Если тебе она не по душе, так и скажи.

Он глянул на Мориса — тот сидел на соседнем сиденье, такой серьезный, напряженный. Коротышка Морис Золя появился на свет в этих краях, когда еще и дорог-то не было— одни заросшие грязью проселки да рельсы Флорида Ист-Коаст. Опрятный маленький старичок щурит глазки на залитое светом шоссе федерального значения со светящимися зелеными щитами через каждые несколько миль, указывающими, где ты находишься и куда едешь, — и все это его нисколько не удивляет. Он застал болота на месте нынешних городов, видел, как с берега перекинули мост к покрытому зарослями мангового дерева островку в Атлантическом океане и появился Майами-бич. Великие перемены не были для него чем-то особенным — они происходили своим чередом, а Морис жил сам по себе.

Один из висящих наверху зеленых указателей известил их, что до Дайтона-бич осталось двести пятнадцать миль.

— А мне какое дело? — проворчал Морис — Я жил когда-то в Дайтона-бич. Первый раз я женился в Майами, 10 октября 1929-го— тоже мне, выбрал время! — а второй раз в Дайтона-бич, 24 октября 1943-го. Октябрь— плохой месяц для меня. Пришлось платить кучу алиментов, пока не похоронил их обеих. Тупые бабы. В тридцать втором я работал на очистке водоемов и еще по выходным охотился на аллигаторов — еще бы, первая жена меня закалила будь здоров.