Отсюда пришел Минотавр. Отсюда исходит все. Я потянулся туда и принялся хватать первое попавшееся – искаженный образ, оболочку сна… И поймал Реку Ненависти. НЕНАВИСТЬ, НЕНАВИСТЬ, НЕНАВИСТЬ. НЕНАВИСТЬНЕНАВИСТЬНЕ НАВИСТЬНЕНАВИСТЬ… Где-то в середине ее плавало некое двухголовое создание, рассекая ядовитые воды изогнутой шеей. Я ухватил Т в НЕНАВИСТИ и проследил его течение. Т вело к жадно сосущему рту и к материнской груди.., оно разрасталось.., и я позволил поТоку неоТвраТимо не-сТи меня Туда, где Таилась Теорема…

Теория, Текущая в Тени веТвей.., поТоком Тысяч сТолетий, уТомиТельно и Тоскливо… Трижды Трижды сТо квадраТный корень сквозь сТочные Трубы Теперь для…

Поток несся слишком стремительно. Я видел теорию и не мог достаточно быстро отклонить ее в сторону океана, туда, где крутился водоворот, извлекающий из подсознания мысли, – те самые мысли, что теперь пыльным шепотом произносились в далекой комнате, мысли, что записывали серьезные люди с серьезными лицами. Люди, которые, вне всякого сомнения, и слушали серьезно.

Должно быть, в конце концов наркотики подействовали на Ребенка, иначе я был наверняка бы заживо проглочен мысленным конструктором и уничтожен в котле его безумия. Двухголовая бестия уже не раз проплывала мимо, не привлекая моего внимания; теперь, я краем глаза заметил это, она поспешно устремилась ко мне, разверзнув пасть – гигантскую пещеру, которая сочилась…

Я поднял свой меч, когда голова твари нависла надо мной, замахнулся, чтобы ударить… Но тут картинка внезапно слегка сдвинулась, как будто старую киноленту заело, а затем проектор пустили с замедленной скоростью. Получилось нечто вроде подводного балета. Чтобы дотянуться до меня, двигаясь в таком темпе, чудовищу понадобился бы час, и я без труда убил монстра. В последний миг красные глаза блеснули, и из его – или ее? глотки донеслось тихое бормотание:

ТИ-И-ТР-Р… ТИ-И…

Вновь обратившись к реке, я мысленно устремился к медленно крутящемуся водовороту. Путешествие заняло столько времени, что невольна подумалось: лучше бы мне попасть туда прежде, чем я утрачу индивидуальность.

И я повернул прочь от пропасти, в которой стенало Оно.

Возвратился в серый тоннель.

По моему лицу мазнула паутина.

Но на этот раз там оказалась лестница, ведущая наверх…

В ее зеленых глазах отражалось пламя стоявших на столе свечей. И тот же мерцающий свет играл в волосах, заставлял тепло золотиться гладкую кожу обнаженных плеч. Платье – безукоризненно сшитое, осыпанное блестками в восточном стиле – шло ей изумительно.

– Не хочу, чтобы ты что-нибудь скрывал, – сказала она над останками двух корнуэлльских цыплят. Обглоданные кости и соус разительно контрастировали с ее обликом.

– Я ничего и не скрываю, – в сотый раз прозвучало мое уверение.

Мы потягивали вино, но у меня и без того кружилась голова.

– Все, что ты думаешь по поводу комплекса Искусственного Сотворения, твое отношение к ЦРУ и всем тем, кто использует тебя…

– Эта книга может быть только честной.

– Отказываешься?

– Просто нужно подумать.

– Вспомни простую истину: земля, подмытая водой, может провалиться. Поверь, сенсации способствуют продаже книги.

Я вспомнил некоторые пассажи из "Тел во тьме", улыбнулся, глотнул вина и почувствовал, что краснею.

Музыка смолкла. Плясавшие на стенах красочные огни угасли. Но вот сменилась пластинка, зазвучала мелодия "Шехерезады", и стены вновь стали цветными – с желто-оранжевыми и малиновыми искрами.

Она поставила свой бокал перед экраном, который что-то бормотал, вышла на балкон и стояла там, паря над поросшим соснами склоном. Моя гора сбегала к острым скалам, а внизу простиралось море. Волны вспенивались, разбиваясь о камни внизу, и шум прибоя смутным эхом доносился до нас.

Я подошел и встал рядом, заставляя себя сохранять спокойствие.

Полная луна уже поднялась высоко. В ее бледном свете моя гостья была прекрасна, но казалась призрачной, нереальной, словно сошедшей со страниц книг Эдгара По, – а может, старалась казаться таковой.

– Я все думаю о "Дрэгонфлай", – сказала она, глядя в небо.

Тучи, серые на фоне чистого неба, летели от горизонта к горизонту. Буря, похоже, миновала.

– Почему людям так нравится уродство? – спросила она. Это, пожалуй, уже слишком'. Я глотнул еще вина и попытался подумать об этом. Она продолжила:

– Есть ведь вот эта дивная красота, а они пытаются изуродовать ее. Обожают уродливые фильмы, гадкие книги, жуткие новости.

Тут я вставил слово:

– Наверное, читая о самом худшем, что только можно себе вообразить, легче смириться с ужасом повседневной жизни, который по контрасту не кажется столь кошмарным.

Ее губы изогнулись в полуулыбке.

– Скажи, – спросила она, – а что ты думаешь о моих книгах? Ты ведь читал их, как я поняла из твоих слов.

Я утратил равновесие. Среди моих знакомых была пара других писателей, однако мне никак не удавалось обозначить грань, за которой критика должна переходить в восхваление. Менее же всего я хотел оскорбить или разгневать эту женщину.

– Ну…

– Только правду, – сказала она, демонстрируя тем самым, что куда сильнее духом, чем прочие известные мне писатели.

– Вы имеете в виду.., отвратительное в них?

– Да. Именно это. – Она перевела взгляд на океан. – Я пыталась писать красивые книги о сексе. И бросила это занятие. Продается именно отвратительное. – Она пожала плечами; взметнулись янтарные локоны. – Нужно ведь что-то есть, верно?

Она снова пожала плечами, побеспокоив золотисто-янтарную волну. Я всем телом ощущал близость этой женщины. Лунный свет нежно серебрил ее лицо; величие темного океана и сумрачная красота сосен казались обрамлением, созданным именно для ее красоты. Нестерпимо захотелось привлечь ее к себе, обнять, поцеловать. Я ощутил желание – и в то же время совершенно противоположные эмоции: отвращение и страх. Страх брал начало от искусственной пластиковой утробы, от первых мгновений моей сознательной жизни, когда я узнал, что я есть и чем не являюсь.

Я коснулся ее обнаженного плеча, ощутил упругое и теплое тело, трепещущее под моими пальцами, и тут же убрал руку, почти не дыша, в крайнем смущении. Отвернувшись от нее, принялся мерить шагами комнату, так крепко сжимая aieaл с вином, что сам удивился, как он до сих пор не треснул. Я рассматривал картины на стенах, будто что-то искал, вот только что именно – не знал. Картины висели здесь очень давно, и я изучил их до мельчайших деталей. В них не было ничего нового, по крайней мере для меня.

Чего я боюсь? Что в этой женщине так меня пугает, почему не могу довести до конца то, что начал, – скользнуть рукой по ее плечу вниз и коснуться едва прикрытой тонкой тканью груди? В самом ли деле причина в том, о чем говорил мне компьютерный психиатр в кабинете? Или я не напрасно боялся слишком широких контактов с миром и обнаружил, что просто не способен на это? Вопросы мои по-прежнему остались без ответа.

Она отвернулась от окна и удивленно взглянула на меня, как полагаю, выглядевшего словно посаженное в клетку и не находящее успокоения животное.

Я попытался возобновить беседу, но не нашел подходящего повода. И тут мне подумалось, что, возможно, каким-то непостижимым для меня образом она проникла в суть моих проблем куда глубже, чем я сам.

Моя гостья пересекла комнату – прекрасная в своем полупрозрачном платье – и коснулась нежной рукой моих губ.

– Уже поздно, – сказала она и убрала руку.

– Когда мы начнем? – спросил я.

– Завтра. И запишем все интервью.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Она ушла, а я остался стоять с бокалом в руке и Замершим на губах прощанием. Затем отправился в постель помечтать.., и проснулся, почувствовав, что мне необходимо утешение, странное утешение, которое я мог найти только в одном месте.