Вначале мы спустились на пару ступеней вниз, потом поднялись. Правда, поднимались мы гораздо больше, я даже предположил, что где-то до третьего этажа дошли, но тут Генрих Модестович снова нырнул вниз, открыл потайную дверь сбоку и мы, войдя вслед за ним, оказались в лаборатории.

И в какой лаборатории! Маленькие низенькие деревянные шкафчики стояли вдоль стен тесной комнаты с высоченным потолком и падугами. На них высились колбы, пузатые бутыли с прозрачной и голубой жидкостью. «Пот и слезы», ? почему-то сразу подумал я. Старикашка и Красильников всю дорогу молчали, как будто нагнетали и без того до предела натянутую атмосферу. С Евой было бы легче. И чего я пошел с этим Антоном? «Вот дурак-то!» ? казнил себя я.

? Садитесь, ? Генрих Модестович указал на две стоящие рядом низенькие скамеечки. На вид они были такими неудобными, что, пожалуй, я предпочел бы весь день простоять. Глаза Антона я не видел, и поэтому не знаю, что думал он. Хотя, признаться, мне было не очень-то и интересно. Вот только такое долгое молчание угнетало меня. И я решился открыть рот:

? Генрих Модестович, извините, если я отвлек своим вопросом, но мне хотелось бы знать, можно ли понаблюдать за вашими опытами?

? А вы, юноша, любопытны, должен заметить вам... Оно, конечно, можно, в определенной степени можно все... Одно меня тревожит: ваше любопытство не позволит вам молча сидеть. И вот тут ваши вопросы и отвлекут мое внимание. А я, знаете ли, педант и очень не люблю, когда мне мешают.

Я понял, на что старик намекал. Разумеется, сдержаться тут не так просто, но попытаться все-таки можно. Я представил себя сидящим на низкой неудобной скамейке, старикашка что-то химичит за своим столом. Он высокий, и мне ничего не видно, я буквально сгораю от любопытства, а тут не заглянуть, ни подсмотреть, и никакого комфорта в позе. Да уж, этот Генрих Модестович не так прост, и ничего мы от него не добьемся.

А почему это мы не добьемся? Добиваться и принимать решения буду только я. Никто больше. По крайней мере, сейчас на Красильникова надеяться я не могу, а потом и тем более.

Значит, сразу нужно готовить себя к трудностям. Как в баскетболе: даже если знаешь, что соперники слабаки, нужно играть с ними на полную силу, иначе есть шанс продуть даже в такой игре.

Решив испытать свою волю, я сказал:

? Генрих Модестович, мне не хотелось бы разочаровать ни вас, ни себя. Я знаю, что любопытен, знаю, что могу не выдержать и спросить чего-нибудь, но я попробую. Если только произнесу хоть слово, сразу сяду на скамейку у стены.

? У меня выдержка лучше, может, я посмотрю? ? предложил Антон.

Вот это да! От такой наглости я чуть не лопнул, просто невероятно ? он опять хочет обойти меня. Только в этот раз я ему такого не позволю.

? Я думаю, что могу реально оценивать свои возможности, ? сказал я Красильникову, буквально испепеляя его взглядом.

? Как хочешь, мое дело ? предложить, твое дело...

Я не дал ему договорить и молча придвинул скамеечку к высокому столу с реактивами.

? Помните, молодой человек, вы мне обещали! ? старикашка поднял указательный палец вверх.

Я мысленно приготовился застыть и полностью превратиться в зрение, чтобы не упустить никакую деталь из того, что будет твориться на столе загадочного антиквара.

? Хорошо, ? сказал я.

Никогда не думал, что секунды и доли секунд тянутся так медленно. Казалось, вечность уходит в песок, а тут ничего не меняется. Движения старикашки больше напоминали замедленное воспроизведение, чем реальное действие происходящее здесь и сейчас. Мне стало страшно. Почему-то вспомнилось лето в лагере несколько лет назад. У нас был конкурс ? человеку длинным тонким перышком начинают щекотать в носу, а он ни в коем случае не должен чихнуть. Может, конечно, и глупый конкурс, но он пользовался огромным успехом. Помню, я тогда побил рекорд ? семьдесят восемь секунд выдержал. Чувствовал себя героем.

Во и сейчас, сидя на низенькой скамейке, удивительно жесткой, я буквально впился взглядом в руки антиквара.

Генрих Модестович вставил в глаз монокль с сильно увеличивающим стеклом, вооружился лупой и как-то коварно посмотрел на меня. Я невольно съежился и подивился: зачем ему нужно такое колоссальное увеличение? Может, он молекулы и атомы разглядеть в булавке собрался? Тогда электронный микроскоп брать надо было. Спросить так и подмывало, но я тихонько укусил себе кончик языка, и мне стало легче. Это тоже такой детский способ: когда я делаю что-нибудь не так, то кусаю себе язык. Вот, вроде бы, и наказан.

Старикашка открыл дверцу ближайшего к нему шкафа. Отложил монокль и потянулся за маленьким бутыльком без этикетки. Я очень удивился, потому что почти все мензурки, колбочки, бутылечки были подписаны формулами, на английском или латыни (буквы-то одинаковые) или химическими формулами, а этот нет.

Удивительно. И как тут можно не спросить? Но я и в этот раз сдержался. Даже язык кусать не пришлось.

Так вот, Генрих Модестович берет этот пузырек, надевает перчатки, достает из ящика стола пипетку и самый ее кончик опускает в жидкость в нем. Не знаю, что было в начале, но как только он открыл притертую, судя по всему, пробку стеклянного сосудика, пошло такое зловоние, что глаза аж заслезились, но это не самое страшное. Кончиком пипетки старикашка коснулся металлического стержня булавки и она, эта жидкость на кончике, так зашипела, что про мерзкий запах я просто забыл.

Пока антиквар кудесничал и пугал меня тем, что не позволит наблюдать за происходящим на его столе, я совсем забыл про Красильникова, а тут вдруг оглянулся. По его лицу текли слезы. Видимо, от этого зловония. Он вообще на запахи сильно реагирует, поэтому ничего удивительного здесь не было. Но вот выражение его лица меня смутило. Во-первых, бледность, а во-вторых, такое ощущение, будто он заодно с этим сумасшедшим старикашкой. Почему-то показалось, что я совсем один в этом городе.

Но я отвлекся. Пора было возвращать свое внимание на Генриха Модестовича. Он посмотрел на меня с любопытством, как будто прикидывал, сколько я еще продержусь. Но я крепкий орешек, так просто меня не возьмешь.

Антиквар продолжал свои опыты. После того, как булавка или жидкость зашипели, он потер стержень мягкой то ли салфеткой, то ли бумажкой, может, это промокашка была, посмотрел на цвет, оставшийся на ней, и сравнил с узенькой длинной табличкой, которую достал из ящика стола. Удовлетворенно крякнул. Бросил не меня мимолетный взгляд. Потом потер стержень еще уже новой промокашкой. Внимательно осмотрел ее, словно не доверял собственному зрению. Перевел глаза на меня. Сунул под нос салфетку и табличку. Я понял, чего он от меня хочет. Тоже посмотрел на эти два предмета, нашел на шкале цвет, который бы совпадал по цвету со следом, который оставила булавка, и показал его старикашке ногтем. Он снова довольно крякнул, а я торжествовал: если он советуется со мной, пусть даже по такому пустяковому поводу, значит, доверяет.

И еще, если бы я умел крякать, то обязательно сделал бы то же самое, потому что успел заметить значок «Pt» рядом с полоской, которой соответствовал след на салфетке. Платина!

Быть не может, но, судя по всему, это именно она. Заодно проверю старикашку ? если соврет, что это мол, сплав какой-нибудь, то забираю булавку и ухожу. Я далеко не дурак.

Пусть Красильников считает, будто меня легко можно обвести вокруг пальца, но кто сказал, что он прав?

Все, что творилось на столе Генриха Модестовича, мне определенно начинало нравиться. Он, по видимому, действительно профи. Отлично! Теперь я позабыл обо всем на свете, кроме опыта, который просто ощущал своими руками, глазами, ушами, ну, в общем, абсолютно всем. Жалко, что в химии я не очень разбираюсь, а ведь Лидия Васильевна такая классная учительница и преподает здорово. На следующий год надо будет поднажать. Внутри все клокотало и подпрыгивало.

Чувствовал, что могу так много, что аж самому страшно.

!!!!!!!!! Кстати, у Антона любимый урок? химия.