После завтрака дружина выстраивалась во дворе буквой “П” по периметру школьного плаца. Горнили горнисты, отчаянно барабанили барабанщики, взвивался ввысь по флагштоку лагерный красный стяг. “Дружина! Смирно! Равнение на флаг!” И становилось тихо, муха пролетит — услышишь. Строй замирал, и начиналась сдача отрядных рапортов председателю совета дружины, голосистой и тоже почти взрослой Лене Кошель. Всё как обычно: в отрядах все здоровы… серьёзных нарушений дисциплины не выявлено… И все четырнадцать утренних лагерных линеек рядом с Леной стоял директор лагеря, он же директор Бараньской средней школы.

Иван Петрович Козлов. Строгий и немногословный. Однорукий инвалид войны. Его боялись все. Интересно: имя, отчество и фамилия у него были совсем русские, а вот речь отличалась специфическим белорусским акцентом; особо выразительно звучали твёрдое во всех случаях “р” и не менее жёсткое грассирующее “г”. Я такое “г” потом несколько лет слушал в кубанских степях и станицах, но, пожалуй, у южан оно всё-таки помягче, понежнее. На всю жизнь запомнилась мне одна Артурова байка по этому поводу. Встречаются два мужика. Один другому говорит: “Друг, бяры, закуры”, а тот отвечает: “Благодару, не куру, табак дрань, трапкой смярдзиць”. То есть тряпкой воняет табачище! Я думаю, что Иван Петрович был русский, но с детства вырастал среди белорусов. Вообще, какая разница — русский, белорус? “Все мы славяне”, — как-то мимоходом заметил Артур. Позже, когда вырос, я узнал, что солдаты и офицеры Красной Армии, когда погнали немца на запад, а потом ворвались в его берлогу, даже в атаку ходили со словами: “Вперёд, славяне!” И подымались из окопов вместе — русский и украинец, татарин и таджик…

Мы ходили в походы, собирали грибы, дважды ездили на экскурсии по местам партизанских боёв. Сколько тогда довелось услышать леденящих сердце историй о зверствах фашистов над мирным населением…

В общем, всё шло по плану, и, вероятно, поэтому наше лагерное настроение потихоньку начало, как тиной, затягиваться скукотой и преснятиной. Что бы такое-эдакое придумать? Как всегда, придумал Артур.

— Не кажется ли тебе, друг, что пора нам прошвырнуться по этим заповедникам? — прищурясь, с улыбкой повёл он однажды рукой по садам и огородам по ту сторону Днепра.

Впрочем, Днепр — пожалуй, чересчур сильно сказано. Это там, внизу, на Украине, “редкая птица долетит до середины”, а здесь и воробью нечего делать. Однако течение вполне шустрое, ширина приличная, и потому, когда мы купались, пляж непрерывно оглашался воплями вожатых: “Ребята! Не заплывайте за буйки! Доложим директору!” Только больно мы их слушали…

“Прошвырнуться” за яблоками — это была красивая идея, но очень уж опасная: через три дня уезжать домой, на руки тебе дают характеристику с печатью, отец обязательно спросит. Так что…

— Не дрейфь, Генаша, дело верное! Рано вставать мы научились. Переплывём речку, яблочек за пазуху напихаем — и обратно! Пять минут — и мы в постельке, встаём по сигналу горна. Ну?

Что ну? Когда это я с Артуром не соглашался? Днём мы как следует изучали позицию: вон тот сад ближе всех спускается к берегу; собаки не видать; дом довольно далеко — успеем удрать, если что.

В эту короткую летнюю ночь я почти не спал. Мерещились какие-то тени, слышались осуждающие слова… Но лучше бы и не знать, чем закончится наша вылазка, красиво названная Артуром “Яблочный рейд”…

— Пора! — шепнул друг. Окна были залиты серым светлеющим молоком. Тихонько притворили дверь. Вроде никого не разбудили. В небе гасли последние бледные звёзды.

Днепр встретил нас туманной влажной прохладой. Мы разулись, сняли штаны и остались в одних ковбойках: сюда, за пазуху, будем складывать добычу. Вошли в тёплую воду, поплыли. Вскоре течение поднесло нас аккурат к облюбованному саду. Одолеть невысокий берег труда не составило. Минута, другая — и вот они, яблоньки, с головы до пят усыпанные слабо светящимися в предутренней мгле плодами. Ну, с Богом! (Пионерская честь мирилась с этим обращением, когда было особенно нужно.) Тряхнули одну ветку, другую, посыпались яблоки в траву — цок, цок, цок! Одно за другим, одно за другим — за пазуху, за пазуху!

И вдруг… Громкий, злой собачий лай заставил замереть на месте: хозяин проснулся! А собака откуда?!

— Смываемся! — Артур нагнулся, схватил ещё пару крупных яблок и кинулся к реке. Я на ватных ногах — за ним. А лай уже катился к нам, всё ближе, ближе…

Обняв пухлые от яблок животы, почти одновременно нырнули в реку, перевернулись на спины и поплыли, придерживая руками в обхват добычу.

Штаны по-быстрому внатяжку на мокрое тело, ботинки в руки — и вперёд, в лагерь! А там будь что будет. Пока хозяин пройдёт через мост, пока повернёт в школу — мы уже нырнём под одеяло вместе с добычей. Да нет, даже успеем ссыпать яблоки в тумбочку! Неужели всё обойдётся?

Вскоре после гулкого сигнала горна на пороге нашей палаты, распахнув двери, появились директор, старшая вожатая и ещё кто-то из взрослых. Мы с Артуром обречённо переглянулись. По палате разнёсся зычный директорский крик:

— Встать! Всем!

Ребята, как ваньки-встаньки, вскакивали с коек и становились рядом чуть ли не по стойке “смирно”. Встали и мы с Артуром.

И тут стало происходить самое страшное: Козлов самолично встряхивал одеяла и заглядывал в тумбочки. Шмон всеобщий! Кара неумолимо приближалась…

— Товарищ директор! — Голос Артура прозвучал на удивление спокойно. — Это я сегодня плавал за чужими яблоками. Вот они! — И Артур отдёрнул одеяло своей койки.

— Ну-ну, — зловеще прошипел директор. — А второй где?

Я, онемев, сделал шаг вперёд и кивнул головой. Лицо моё горело, словно ошпаренное крапивой.

— Ну, Безлюдов, — чуть ли не обрадованно сказал Козлов. — Так я и знал… Память отца, героя-партизана, позоришь! — Он вдруг закричал, чуть не срываясь на фальцет. И я увидел, как по щеке такого смелого, такого крепкого Артура поползла слезинка…

— А ты что отцу скажешь? — Это уже ко мне. Я потрясённо молчал…

Вот выстроена буквой “П” общедружинная линейка. Старшая вожатая выкрикивает наши фамилии: — Безлюдов! Гусев! Выйти из строя! — Мы выходим из своего отряда и движемся к центру, к флагштоку — как к эшафоту.

— Дрр-ужина! — Раскатистый директорский голос набирает необходимую степень презрения и осуждения. — Дружина! Вы видите перед собой малолетних преступников. Пользуясь недостатками в охране лагеря, эти двое сегодня утром забрались в сад товарища Лявончика и обчистили половину яблонь…

“Так уж и половину!” — вспыхивает внутри обида. А Козлов всё продолжает клеймить и клеймить нас:

— Эти люди недостойны носить высокое звание советского пионера!

По линейке пробежала дрожь, когда директор скомандовал:

— Подойдите ко мне! Ближе!

Через несколько мгновений жёсткие пальцы его руки срывают зажим, а затем и галстук — сперва с шеи Артура, потом с моей.

— Марш в палату! — И мы, понурив головы, уходим, облитые презрением взрослых и тайным сочувствием товарищей.

Так почти 60 лет тому назад состоялась моя “гражданская казнь”. Любопытен по-своему и её послелагерный финал. Пожалуй, Иван Петрович всё-таки понял, что перегнул палку, обозвав нас “малолетними преступниками”. Не знаю, чем иначе объяснить неожиданно благополучную характеристику и вполне обыденное прощание перед моим отъездом в Толочин. С Артуром простились напряжённо, не сказав друг другу и нескольких слов… А у меня потом так и не хватило пороху признаться отцу, как мы “прошвырнулись” в заречные сады.

“Ну и Козлов, ну и мужик! — долго ещё думал я, взрослея. — Плевал он на пионерскую демократию — сам осудил и сам покарал, подняв кверху своей единственной рукой наши галстуки, словно кровавые тряпки. А ведь мог, ещё как мог слезами умыть нас перед самым вступлением в комсомол. Но ведь он фронтовик, а они лежачих не бьют. В этом, наверное, всё дело”.