Единым взглядом я охватываю сущность каждой причины, каждого движения во всех «его проявлениях; каждое преступление во всем, что его извиняет; а этим причинам и извинениям число легион, и я, как судья слишком справедливый и слишком осторожный, никогда не был в состоянии осуждать и проклинать; я только оправдывал, жалел и любил, и среди моих закопченных черным дымом шкур я оказал бы Каину и Иуде такой же прием, как Цезарю и Конфуцию.

И вот теперь, когда я раздумываю обо всем этом, я понимаю, почему я убрал мою курильню тигровыми шкурами. Эти свирепые тигры, предательские и святотатственные, — это мои Каины, мои Иуды и мои Бруты. Их морды, от которых не отошла еще хорошенько кровь, их плоские черепа и коварная гибкость их хребтов, которые я поглаживаю своими руками, все говорит мне о жалком несовершенстве мира, и я не смею осудить их даже в самых худших его проявлениях. И я вовсе не желаю зла моим тиграм за то, что они в древних джунглях залили кровью голубые поляны, где луна проникала к устам Эндамиона.

За последним случайным посетителем дверь закрылась, и исчезла враждебная чернота коридора. В курильне остались только мы, преданные опию. На потолке танцевали тени, потом они расплылись в светлом золотом полумраке. Плотные клубы дыма тяжело поднимались над лампой. Вся курильня была пропитана ароматом опия, уничтожавшим все другие запахи — запах турецкой сигары, которую раскуривали в промежутках между трубками опия, аромат духов «джики», который курильщики капали капля по капле на почерневшие от опия руки, и даже более сладостное и сильное благоухание от полуобнаженной курильщицы с ее влажным от поцелуя телом. В братской близости тела тесно прикасались друг к другу на циновках. И в теплом дурмане сладостные часы скользили так тихо, что их даже не было слышно.

Итала отдыхал, склонив голову на бедро женщины. Он первый прервал молчание.

— Я тебя очень любил, — сказал он, — и теперь я продолжаю тебя любить со страстной тоской и желанием, хотя ты и отдалась своему новому возлюбленному, но даже и тогда, когда ты его ласкаешь, я не желаю тебе зла, потому что чудесное снадобье дает мне возможность вспоминать те давно прошедшие времена, когда ты принадлежала мне, мне одному, и то будущее, когда, усталая и печальная, ты опять вернешься в мои объятия. Я вижу это так ясно, что забываю о твоих сегодняшних счастливых вздохах и с восторгом разделяю твое прошлое и будущее. Я не желаю тебе зла благодаря опию.

Курильщица ласкала теплом своих бедер голову своего возлюбленного и в знак своей любви протянула ему свои губы, оторвавшись от трубки.

Тимур, всегда осторожный и скрытный, тоже заговорил. Его татарский профиль обрисовывался на коричневом шелку подушек.

— Женщины в действительности поразительно похожи друг на друга, хотя каждая из них и говорит, что она «не такая, как другие». Я был любовником Лауренс де Трэйль, но мы не любили друг друга. Я только разгадал, что творилось в ее птичьей головке, слишком верно читая ее мысли, и она бросилась ко мне в объятия как сомнамбула. Ее нежность была основана исключительно на лживой детской сентиментальности девочки, воспитывавшейся в монастыре. Она чувствовала мое равнодушие, но не страдала от этого.

«Вы любите меня», говорила она мне, «это спорт с вашей стороны, не правда ли?» Она смеялась. Спорт приятно щекотал ее нервы, жаждущие волнений. Но она никогда не пренебрегала окончательно супружеской любовью, она берегла ее, несмотря на свою сухость, несмотря на свою развращенность и любовные поцелуи. Ее муж представлял собою очень несложную натуру, он был влюблен в свою жену и ревновал ее. А она считала, что всегда найдет у него приют после своих похождений. И даже во время наших «спортивных дней» я отлично знал, что она подставляла губы своему мужу, как она сейчас подставила их тебе. Ты тоже ее «очередной» любовник, то есть в своем роде муж.

Третий, Анэир, счастливый теперь любовник, тоже хотел говорить. Но любовница, утомленная опием, обняла его и таким долгим поцелуем прижалась к его устам, что он не в силах был произнести ни слова.

Итала спросил:

— Значит ты обманул Трэйля, который был твоим другом, даже не любя его жены? Жалеешь ты об этом?

— Нет, он был настолько глуп, что придавал некоторую важность половой верности, и поэтому он и был наказан именно в том, в чем он был грешен. Вообще сочетание его деревенской примитивности с ее бессодержательной фривольностью должно было произвести детей совершенно глупых. Моя же кровь, кровь кочевника и завоевателя, которую я страстно примешивал, капля по капле, к их жилам, быть может, произведет сына моей расы, лучшей и более высокой.

Анэир оторвал свои губы от жадных губ своей возлюбленной.

— Наслаждение, которое вы испытали в объятии друг друга, является достаточным вашим оправданием. Пророк сказал в своем ясновидении:

«Каждый радостный возглас ваших жен шире откроет вам двери рая».

— Это магометанский взгляд, — сказал Тимур, — я не могу считать его этнографическим. А кроме того я плохо верю в рай. Но я не чувствую ни малейшей потребности узаконивать мое законное действие. Ханжи — старые девы и кастраты-гугеноты единственные люди в мире, которые хулят то, что согласно с законами природы — объятия двух подходящих друг к другу существ, хулят под нелепым предлогом, что любовник, может быть, имеет супругу или любовница мужа. Нелепейшая философия! Женщине разрешается располагать по своему усмотрению своей рукой или щекой, предоставляя их целовать своим приятельницам. Но ей запрещено распоряжаться своими губами. Может быть, в своей любви к Лауренсе я получил бы снисхождение даже от наиболее строгих судей, так как, любя ее, я часто думал о прекрасных детях, которых она должна была зачать.

— И, надо полагать, это называется, — проворчал Анэир, — реабилитацией адюльтера из-за забот об отцовстве. — Они замолчали. Итала курил трубку за трубкой, Анэир был занят иголкой, наполовину высвободившись из объятий своей любовницы. По временам, охваченный экстазом, он отнимал трубку и откидывался головой в подушки. В курильне наступила полная тишина; никто не двигался. На задумчивых и ясных лицах не видно было и тени волнения; ни одно движение не искривляло прямоту линий.

— Курильня прекрасна, как уголок древней Греции, — заметил Тимур. Курильщица шире приставила трубку к своим губам. Потом, затянувшись трубкой, она, как кошка, начала красться, опираясь на колена и руки. Расстегнутое японское платье задевало распластавшиеся на полу тела. Среди этого хаоса лежащих тел было трудно найти себе место. Но опий возбудил ее чувственность, и она искала не циновку для отдыха. Она колебалась. Три мужских тела были так стройны и крепки. Тимур лежал с закрытыми глазами. Вдруг он почувствовал, как его обняли чьи-то руки и чьи-то губы приникли к его рту страстным поцелуем, касаясь его языка. Он отдавался ее ласкам без волнения. Опий ослабляет мужскую чувственность, и Тимур лежал и вспоминал Лауренсу де Трэйль и ее чувственные ласки и о многом другом думал он, лежа таким образом. Анэир, равнодушный ко всему окружающему, приподнялся на локте, забавляясь куреньем папирос. Итала курил опий.

Время шло. Час ли прошел или только минута? Задремавшие чувства медленно просыпались в Тимуре. Он в свою очередь ласкает женщину и грезит вслух:

— Анэир, спи. Я хочу ее. Не смотри. — И из черных клубов дыма слышится голос Анэира:

— Подожди, дай мне докурить папиросу. Но влюбленная женщина вдруг отрывается от мужчины, она услышала голос того, кого больше любила. И она бросается к нему и приникает к нему своим взволнованным телом. Они стоят в тесном объятии. Она — взволнованная и жадная, он — удивленный и бессильный.

Дива, стоящий около, притягивает к себе ее тело. Тимур вернулся к своей лампе и лег против Итала, забыв обо всем, что было. Они курят по очереди и не замечают ничего, что происходит вокруг. Их не интересует то, что происходит на диване, они не слышат взволнованных вздохов любовницы, неудовлетворенной своим любовником. Итала шепчет: