Считая себя человеком, для которого главное — служба (включая безукоризненность внешнего облика и строжайшую пунктуальность, с которой выполняется ничтожнейшее дело), Алоис, разумеется, не зря простоял столько лет на таможенном посту, в корне пресекая малейшие попытки путешественников и коммивояжеров обмануть империю Габсбургов на сумму таможенного сбора или хотя бы на часть этой суммы; научившись распознавать приемы и повадки контрабандистов, он поневоле в существенной мере усвоил их. И теперь ему предстояло применить благоприобретенные навыки лжи и притворства, чтобы отвлечь внимание Анны от девицы, в чуланчик которой на чердачном этаже гостиницы он вознамерился похаживать.

Венцы в старину шутили: для достижения общественного согласия необходимо, чтобы и полицейские, и воры постоянно оттачивали собственное мастерство. Алоис часто размышлял над этой шутливой сентенцией. Применительно к нему с Анной Глассль в ней отсутствовали иронические обертона. Чем феноменальнее обострялось ее чуть ли не ясновидение, тем фантастичнее становились и выдумки, к которым он теперь прибегал.

У нее имелись все поводы для ревности. В иной день он успевал совокупиться со всеми тремя женщинами, с которыми проделывал это на постоянной основе. С утра, полупроснувшись, он ублажал жену; днем, в обеденный перерыв, который удачно совпадал со временем, когда горничные мыли полы, а Анна Глассль устраивала себе послеполуденный отдых, он повадился пристраиваться к стоящей на четвереньках избраннице сзади, так что, строго говоря, плохо помнил ее в лицо. Ну а вечером, когда Анна Глассль удалялась почивать, его ждала Фанни.

Так что выдержка и терпение, проявленные им с Кларой Пёльцль, объяснялись главным образом ночными ходками на сторону, пусть и принципиально другую: сильнее всех остальных, по крайней мере на данный момент, его интересовала девятнадцатилетняя официантка гостиничного ресторана Фанни Матцельбергер, чувственная, гибкая и, по любым меркам, обольстительная. Поначалу он отводил глаза от нее, скользящей от столика к столику, чтобы не выдать своих чувств, но было в самом движении ее бедер нечто зазывное, и это нечто подсказывало ему: Фанни порядочная девушка, которой смертельно надоела собственная порядочность.

И впрямь, как он вскоре выяснил, поднявшись к ней в чуланчик, всё на тот же чердачный этаж, она оказалась девственницей в самом мучительном и многострадальном смысле, заповеданном стародавней деревенской традицией: врата формальной невинности стояли нетронутыми, чего, увы, никак нельзя было сказать о задней калитке. Алоиса подобное приглашение зайти в дом не устраивало. Его Кобель был слишком велик, чтобы как следует освоиться в «сраной сраке» (так или примерно так он изволил выразиться). Отворяя калитку, Фанни немножко покричала (сдавленным голосом, чтобы не перебудить остальных обитательниц чердака), трудно пришлось обоим. Тем безумнее оказалось само соитие. И тот и другая внезапно почувствовали, что любят друг друга, — реакция, не столь уж и редкая в тех случаях, когда приходится контрабандой протаскивать и протискивать мимо таможенного поста товар, беспрепятственный провоз которого освящен физиологией и веками.

Алоис внушал себе, что она всего лишь пригожая дочь крепкого фермера (за ней давали приличное приданое), и все же признался Фанни в том, что любит ее.

— Если любишь, почему не бросишь жену и не начнешь жить со мною?

— Брошу, когда ты меня допустишь по-настоящему.

Нет, она должна оставаться девственницей. Потому что, как только уступит ему, так сразу же залетит. Ей это известно. А потом родит ему ребенка. И еще одного. А потом умрет.

— Как ты можешь знать такие вещи?

— У нас в роду есть цыгане. Может, я сама ведьма!

— Что за чушь!

— Нет, не чушь. Ты паршивый кобель, а я ведьма. Только ведьмы берут себе в рот такую гадость. Мне теперь страшно пойти на исповедь.

— Вот и держись от попов подальше. Они сосут кровь, как упыри. Только доверься им, и они не оставят от тебя и мокрого места.

Вновь и вновь спорили они о том, идти ли ей к исповеди или нет. Ей все больше хотелось уступить ему, полностью поддаться силе его желания, и наконец она так и сделала и всего через месяц объявила о том, что беременна. И не самое ли время теперь, поинтересовалась она, рассказать обо всем его жене?

Он уже не доверял Фанни. Как же она позволила себе залететь, если так боится смерти, думал он. Кроме того, он успел опутать жену паутиной столь хитро сплетенной лжи, что теперь у него просто не хватало духу во всем признаться. Лживые россказни, подобно чистой правде, обладают собственной субъективной реальностью, и эта реальность постепенно вытесняет подлинную. Анне Глассль-Хёрер-Гитлер было сейчас пятьдесят семь, а выглядела она еще на десять лет старше (хотя, к вечному недоумению Алоиса, по-прежнему была на утренней заре ненасытна). Разрыв с ней грозил обернуться существенным ухудшением его финансового положения. Хуже того, ему пришлось бы променять истинную даму на деревенскую девку — пусть и на замечательно красивую деревенскую девку, — но не сам ли он давным-давно решил, что крестьяне — нечто вроде камней? Как высоко ни запусти камень в небо, он все равно грохнется оземь. А вот истинная дама как перышко. Хотя это перышко может защекотать тебя до смерти своей ревностью. Да и отказываться от достигшего невероятных высот искусства обманывать жену было бы не столько грех, сколько просто-напросто жалко.

Вот образчик застольной беседы в ресторане гостиницы «Штрайф».

АННА ГЛАССЛЬ: Вижу, ты на нее снова пялишься.

АЛОИС: Надо же, поймала! Не будь твои глаза такими красивыми, я бы сказал, что у тебя глаз орла.

АННА ГЛАССЛЬ: Почему бы тебе не договориться с ней после того, как мы отужинаем? Оттяни ее по полной программе с моего ведома и согласия!

АЛОИС: Ты такая испорченная! И язычок у тебя такой грязный!

АННА ГЛАССЛЬ: Грязнее, чем раньше.

АЛОИС: Анна, ты исключительно умна, но на сей раз жестоко ошибаешься.

АННА ГЛАССЛЬ: Послушай-ка, дорогой мой. Я смирилась с горничными и кухарками. Сколько раз ты возвращался по ночам и от тебя несло квашеной капустой. Или, хуже того, хозяйственным мылом! Но я говорила себе, что мне это безразлично. Кобель, он и есть кобель. Но почему ты так стараешься оскорбить жену, отказывая мне в малейшей проницательности? Мы оба понимаем, что эта девушка красива. Почему бы тебе для разнообразия хоть раз в жизни не заняться любовью с женщиной, которая не похожа на остывший пирог?

АЛОИС: Что ж, я скажу тебе всю правду. Мне действительно нравится эта девушка, нравится, как она выглядит. Хотя на самом деле она не в моем вкусе. Совсем не в моем. Но в любом случае я к ней и на пушечный выстрел не подойду. О ней говорят такое! Даже не стану пересказывать, потому что тебе она, судя по всему, приглянулась.

АННА ГЛАССЛЬ: Приглянулась? Она потаскушка. Начинающая потаскушка. Абсолютно в твоем вкусе.

АЛОИС: Она больна! Я слышал, что у нее венерическое заболевание. Я к ней и на пушечный выстрел не подойду.

АННА ГЛАССЛЬ: Я тебе не верю. Ты все выдумываешь.

АЛОИС: Как тебе будет угодно. Но, смею заверить, она последняя на земле женщина, из-за которой тебе следовало бы волноваться.

АННА ГЛАССЛЬ: А из-за кого ты мне прикажешь волноваться? Из-за Клары?

АЛОИС: У тебя отличное чувство юмора. Не будь мы в общественном месте, я бы расхохотался в голос. А потом, сама знаешь, чем занялся бы. Ты такая привлекательная и вместе с тем такая испорченная. Ты бы меня еще к монашке какой-нибудь приревновала бы!

В конце концов Фанни объявила Анне Глассль о том, что срок у нее — два месяца и скоро этого будет ни от кого не скрыть. Для Анны это означало немедленный, полный и окончательный разрыв с Алоисом. Потому что он солгал ей, будто у девицы венерическое заболевание. Тогда как сам уже тогда знал, что она беременна, причем от него самого, — как же можно такое простить?! Кроме того, Анна Глассль настолько устала от супружеской жизни, что продолжение таковой страшило ее больше, чем неизбежное в противоположном случае одиночество. Чересчур утомительно стало собирать последние силы и прибегать к многолетнему притворству, чтобы разыгрывать на утренней заре ненасытность. Сейчас ей уже ничего не хотелось, кроме покоя. Она даже решила, что ее отчаянная ревность была не более чем попыткой перешибить вкус остывшего и спитого чая, в который, собственно говоря, и превращается это чувство, утратив изначальный жар. Поэтому она просто съехала Поскольку они с мужем были католиками, речи о разводе идти не могло. По австрийским законам даже для того, чтобы получить право на раздельное проживание, Анне предстояло доказать, что она не только разошлась характерами с Алоисом, но и испытывает к нему непреодолимое физическое отвращение. И Алоису пришлось это прочитать. Обидные слова показались ему чирьем, ни с того ни с сего выскочившим на подбородке. Это раздосадовало его так сильно, что он, не удержавшись, показал официальную бумагу собутыльникам: «Гляньте-ка, что она пишет про непреодолимое физическое отвращение. Ничего себе, непреодолимое! Да и про отвращение я мог бы вам немало порассказать, не будь это неприличным. Стоило мне свистнуть, тут же вставала раком!»