Посмеявшись, собутыльники меняли тему разговора. В те дни Алоис пребывал в крайнем раздражении не только из-за отъезда Анны Глассль. Они с Фанни жили теперь в том же трехкомнатном номере у Штрайфа. С этим-то как раз все было в порядке, воспоминания и сопоставления ничуть не тяготили его. Но тут он обнаружил, что Фанни не беременна — просто у нее случилась длительная задержка. Или это был выкидыш на ранней стадии? На сей счет она напускала туману.

Он понял, что она его чудовищно обманула, однако теперь уж ничего не попишешь. Ни с одной женщиной ему еще не было так хорошо. Разумеется, Фанни оказалась точно такою же ревнивицей, как Анна Глассль, и в самом скором времени наловчилась улавливать в его голосе, когда он обращался к другим женщинам, малейшие нотки желания. А немного спустя пробила здоровенную дыру в днище практически непотопляемого корабля, на котором Алоис собирался на всех парах приплыть в лучезарное будущее. Клара, объявила ему Фанни, должна отправиться на все четыре стороны. Иначе на все четыре стороны отправится сама Фанни.

Этого он, понятно, допустить не мог. Фанни в ближайшем будущем предстояло забеременеть уже по-настоящему; по меньшей мере, так предполагал он сам, ориентируясь на некие блаженные содрогания ее лона в мгновения наивысшего восторга, причем на содрогания обоюдные; такого рода соображения раньше не приходили ему в голову ни во время соития, ни после него. (За исключением одного-единственного раза, давным-давно, с Иоганной.) Кроме того, он чувствовал себя созревшим для того, чтобы стать отцом, желательно мальчика, которому предстояло бы в дальнейшем носить его фамилию. Да, конечно же, не в объятиях Фанни, но до или после них, он частенько подумывал о том, как она окажется на седьмом или на восьмом месяце беременности и тут-то придет черед Клары. Возможность связанных с этим уже в обозримом будущем легко предсказуемых осложнений (причем того же сорта, как те, через которые ему пришлось только что пройти) его не пугала. У себя на службе он привык разбираться с несколькими проблемами одновременно.

Что же до возможного скандала, тот его не тревожил. Да и не было оснований для тревоги. В Браунау он и без того был мишенью сплетен. Горожане осуждали его за сожительство с гражданской женой, но ни на каких верхах, кроме разве что Небес, их жалоб не принимали. Он чувствовал себя в этом городе кем-то вроде гарнизонного офицера. Деньги ему выплачивало располагавшееся в Вене Министерство финансов. И пока его служение отечеству оставалось безупречным, далекая рука Габсбургов не лезла и лезть не собиралась в его личную жизнь.

Заняв высокую должность в среднем эшелоне госслужбы, он понимал, что в верхний эшелон ему не перескочить. Зато его нынешнему положению ровным счетом ничего не угрожало. Таможне он был нужен. В конце концов, уходят долгие годы на то, чтобы набраться практического опыта, которым он располагал уже сейчас. С другой стороны, и ему самому была нужна таможня. Где бы мог он отыскать другую столь же хорошо оплачиваемую службу? Он превратился в безупречный инструмент для решения поставленных перед ним задач, но при решении любой другой задачи этот инструмент использовать было невозможно. Он был прикован к службе точно так же, как само таможенное ведомство было приковано к нему. Так что жителей Браунау можно было послать ко всем чертям. Конечно, их пересуды неприятны и небеспочвенны, однако интересного в его положении куда больше. Одна девица выносит ему сына, а другая, его племянница Клара (принимающаяся дрожать, стоит ему к ней обратиться), станет его любовницей. Разумеется, к тому времени, когда это ему понадобится, она вполне созреет. С чего бы иначе ей так дрожать прямо сейчас? Дрожит она потому, что знает: дядюшка научит ее всему, что ей хочется, и всему, чего она даже не смеет себе представить.

В эти-то тайные планы и вторглась Фанни. Клара у них работать больше не будет!

— Ты с ума сошла, — возразил было Алоис. — Неужели ты не видишь, какая она? Отправь Клару в монастырь — и она этому только обрадуется.

— Тебя заботят не ее радости, а твои. Увольняй!

— Не разговаривай со мной в таком тоне! Ты годишься мне в дочери.

— Гожусь… Знаешь польскую поговорку: отцу не стоит спать с собственной дочерью, иначе она потеряет к нему малейшее уважение.

Клару пришлось уволить. Не мог же он потерять такое чудо, как Фанни, — и потерять в обмен на зыбкое обещание Клары (если уж называть вещи своими именами) превратиться из ангелоподобной монашки в одержимую безумной страстью к дяде племянницу. Нет, столь ненадежные гарантии его не устраивали.

Больше всех в результате отъезда Клары пострадала сама Фанни. Потому что девицы успели проникнуться друг к дружке доверием. Как-никак им обеим предстояло научиться еще многому (причем одному и тому же!), и при всей своей несхожести они старались держаться заодно. Все испортила Клара своим патологическим неумением врать. Каждый раз, когда Фанни прохаживалась насчет того, что они с дядюшкой Алоисом вытворяют в постели, Клара заливалась румянцем. (Клара называла Алоиса Дядюшкой, и Фанни переняла у нее эту привычку.)

— Признавайся, — говорила Фанни. — Ты тоже не прочь оказаться в постели с Дядюшкой.

— Нет, — возражала Клара, и ей казалось, будто щеки просто-напросто сгорят, если она не прекратит врать. — Хотя, пожалуй, иногда мне этого и впрямь хочется. Но, уверяю тебя, я этого никогда не сделаю.

— Почему?

— Потому что с ним ты.

— Да брось ты! Меня бы такое не остановило ни на мгновение.

— Тебя, может, и не остановило бы. А вот меня ожидала бы страшная кара.

— Ты в этом так уверена? -Да.

— Может, и зря, — замечала Фанни. — Я сказала Дядюшке, что умру, если позволю ему сделать мне ребеночка; а сейчас отношусь к этому иначе. Я хочу ребеночка. И непременно заведу его.

— Конечно заведешь. И на меня можешь положиться. Я никогда не сойдусь с дядюшкой Алоисом. Ты его женщина. Я клянусь.

Тут они начинали целоваться, но в аромате этих поцелуев Фанни чудилось нечто настораживающее. Губы у Клары были твердыми, что вроде бы свидетельствовало о цельности натуры, вот только не совсем. Ночью после разговора Фанни приснилось, как Алоис занимается любовью с Кларой.

Перед отъездом Клара самую малость всплакнула.

— За что ты меня прогоняешь? — спросила она. — Я ведь тебе поклялась.

— Скажи-ка мне, — возразила Фанни, — а на чем основывается твоя так называемая святая клятва?

— Я поклялась памятью моих умерших братьев и сестер. Это был не слишком удачный ответ. Фанни внезапно пришло в голову, что Клара, подобно ей самой, может считать себя в глубине души ведьмой; кроме того, не исключено, что она недолюбливала своих братьев и сестер, по меньшей мере кое-кого из них.

Воспользовавшись своими связями в Министерстве финансов, Алоис нашел Кларе вполне приличное место в Вене. Ей предстояло стать полугорничной-полукомпаньонкой в доме у скромной пожилой дамы. (Алоис, безусловно, пекся и о том, чтобы у племянницы не возникло соблазна лишиться невинности.) Так что, честно проработав четыре года личной прислугой на постоялом дворе и прожив все это время в самом крошечном чулане чердачного этажа, Клара сложила пожитки в тот же самый саквояж, с которым прибыла из деревни, и уехала на новое место работы в Вену.

Если Фанни теперь и стало спокойнее жить с Алоисом, на душе у нее остался пренеприятный осадок. С чего это она взяла, что недоверие к Кларе было оправданным или хотя бы честным? А вдруг все дело в злости, одолевающей Фанни, как зубная боль? Про злость свою она кое-что знала. Именно из-за нее Фанни и считала себя ведьмой.

Как Фанни и предчувствовала, она скоро забеременела. И хотя ее недавнюю жестокость это кое-как оправдывало, терзаться угрызениями совести она не перестала. Она заставила гражданского мужа рассчитать самую милую девушку из всех, кого до сих пор встречала, и в иные дни с трудом удерживала себя от того, чтобы заговорить о ее возвращении. И если молчала, так только потому, что тут же начинала терзаться сомнениями: а что, если Алоис предпочтет ей Клару? Да и сама девица вмиг отречется от собственной клятвы. И как это будет несправедливо по отношению к еще не появившемуся на свет ребенку!