Театр, верно отражавший в себе симпатии общества, также не замедлил отпраздновать наступление консульства. Через четыре дня после переворота, т. е. 13 ноября 1799 года, на сцене Национальной комической оперы был поставлен экспромт Севрена «Mariniers de Saint-Cloud» («Унтер-офицеры Сен-Клу»). В кабачок некоего Жерома приходит толпа посетителей: жители Сен-Клу и унтер-офицеры. «Послушайте, – говорит им хозяин, – я чрезвычайно доволен этой милой малюткой революцией (de la gentille bonne petite révolution)… Она свершилась так кстати, что не останься в моем погребе вина, я отнюдь не скорбел бы… пусть только пьют его за здоровье храброго генерала, за того героя, который одержал столько побед, за его товарищей и за всех его помощников!…» «Клянусь небом, – ответил на это один из посетителей, – мы говорим то же самое!.. Порядок водворился, мир обеспечен, и в этом ручательство, что республика укрепится…» Республика укрепится, так думали все французы, когда совершился переворот 9 ноября 1799 года. Тем ничтожнее и гнуснее казались Беранже выходки роялистов против первого консула. Он все больше и больше расходился в этом со своим отцом.
В делах библиотеки он принимал участие с 1798 года по 1802-й. Чтобы помочь ему, отец выписал из Перонны двух своих родственников, племянника Флоримона Форже и племянницу Аделаиду Парон. Но эта помощь оказалась в значительной степени номинальной. Форже занимался главным образом растрачиванием по мелочам небольших поступлений библиотеки, а девица Парон кокетничала с посетителями. Ей было около 22 лет; при счастливой внешности она производила довольно сильное впечатление. Работа в библиотеке ставила ее в близкие отношения к Беранже, и вскоре по приезде из Перонны она покорила его сердце. В 1801 году она родила сына, отцом которого считала Беранже. Новорожденный был отмечен в метрике под именем Фюрси Парона и затем отправлен в деревню на воспитание. «Никогда сын не походил так мало на своего отца», – говорит о нем Буато…
После первого увлечения Беранже не замедлил увидеть девицу Парон в ее настоящем свете. Ни для него, ни для кого другого вскоре не было уже тайной, что она пользовалась своей красотой как средством для добывания денег. Это не мешало ей оказывать большое влияние на отца поэта и вызывать между обоими постоянные раздоры. Их отношения и до этого времени не отличались особенною близостью: цели, взгляды на жизнь, самый образ жизни, – все было у них различно. Аделаиде Парон не стоило поэтому большого труда развести их окончательно.
В 1802 году Беранже отказался от участия в делах библиотеки. С этих пор он видится с отцом очень редко, обыкновенно по праздникам, и чем дальше, тем все реже и реже. Вплоть до 1804 года в материальном отношении это самый тяжелый период в парижской жизни Беранже. После разрыва с отцом он жил все в той же мансарде на улице Бонди и, случалось, по целым дням питался одною лишь хлебною похлебкой. Душевно он чувствовал себя совсем иначе. Увлечение поэзией охватывало его все сильнее и сильнее. Он то пишет сам, то наслаждается написанным другими. Его собственные произведения в эту пору чрезвычайно разнообразны, пастушеские идиллии сменяются у него поэмами философского характера; чередуя те и другие, он пишет песни, такие веселые и остроумные, как будто их автор никогда не знался с нуждой. Он не торопился печатать эти плоды своей музы, но в 1797 году, без его ведома, они появились в печати. Его отец всегда искал случая так или иначе удовлетворить свое тщеславие и поместил в альманахах «Новогодние подарки Мнемозины» и «Гирлянда цветов» несколько песен своего сына. Это были «Двойное похмелье» («La double ivrésse»), «Да будет так» («Ainsi soit-il») и небольшой диалог-идиллия «Гликерия» (в переводе Дмитриева «Людмила»). «Да будет так» – самое характерное среди них. «Я сделался ясновидцем, – говорит Беранже в этой песне, – наше будущее открывается перед моими глазами…» Он видит там картину обновленного общества: повсюду царит справедливость, ошибки великих людей подвергаются свободному обсуждению, становятся сюжетом песни, не привлекая внимания альгвазилов; истина возвращается из своего изгнания… «Итак, мои друзья, – заканчивается песня, – возблагодарим Бога, полагающего всякой вещи свое время. Что до тех, о которых я говорил, – они назначены на тридцатое столетие…»
Разнообразию произведений Беранже в эту пору соответствует неровность его настроения. Он то весел, то в глубоком отчаянии, то спокойно размышляет о будущих судьбах человечества и, как во время крушения банка, меланхолически гуляет в окрестностях Парижа. Остроумием и веселием он сверкает главным образом в обществе своих друзей, а этих друзей у него было немало. Не считая старых знакомых в Перонне, он сблизился в Париже с молодыми художниками Эвраром и Бурдоном, потом с общим другом обоих, Герэном, автором «Марка Секста», наконец, с молодым композитором Виллемом Боккильоном, который писал впоследствии музыку для песен своего приятеля. Почти одновременно с этими знакомствами Беранже узнал Лебрена. Автор «Кориолана» Лебрен был моложе своего нового приятеля, но в двадцать лет ему удалось уже сделаться чем-то вроде «литературной особы». Беранже стеснялся при встречах с Лебреном, в кружке же других своих знакомых он был самый веселый собеседник и самый искренний друг. Он едва ли не в такой же степени певец дружбы, как и певец свободы.
Еще в бытность у Шампи, до 1789 года, когда мать Беранже квартировала на улице Нотр-Дам де Назарет, он встречал у ее знакомых девочку-подростка Юдифь Фрэр. Она была дочерью довольно зажиточного пирожника и после смерти отца постоянно находилась в доме своей тетки по фамилии Родд. Эта почтенная женщина дала ей весьма приличное воспитание и, умирая в 1818 году, оста вила в наследство несколько тысяч франков. Вернувшись в Париж из Перонны, Беранже снова встретился с Юдифью. В эту пору она была стройной девушкой с чисто ангельским выражением лица. Чудные каштановые волосы, большие голубые глаза и мелодичный голос довершали прелесть ее фигуры. Беранже вскоре почувствовал на себе обаяние Юдифи. Он далеко не был красив для двадцатилетнего юноши. В 1800 году, избегая рекрутского набора, вернее, спасая своего отца от неизбежной необходимости нанять добровольного охотника вместо тщедушного сына, Беранже не записался в «контроле». Никому не приходило, однако, в голову потребовать от него этой записи, до того он выглядел стариком не по летам. Бледный лицом, слабогрудый, вдобавок плешивый вследствие частых головных болей, он не годился для Марса и мог ожидать того же от Венеры. Отсюда горечь, которую он почувствовал при виде очаровательной Юдифи. Отражение этого чувства сохранилось в грациозном романсе «Боже мой, как она хороша», но опасения молодого поэта оказались напрасны…
Некоторые критики из враждебного лагеря говорили потом, что Беранже воспел девицу Фрэр в лице легкомысленной Лизетты. Он действительно воспел ее, но только в стихах, полных глубокой любви и преданности, какими были «Добрая старушка», «Проклятая весна» и «Время».
Вместе с Юдифью и своими ближайшими друзьями Беранже изредка устраивал в складчину небольшие пирушки, где сугубо гастрономические недочеты возмещались веселием и песнями. Чаще всего друзья собирались у доктора Малле на улице Бельфон, в старом отеле Шаролэ. Квартира доктора разделялась на две половины: в одной жил он сам и принимал пациентов, другая отдавалась внаймы молодым людям более или менее состоятельным. Отсюда было недалеко до консерватории, и потому Виллем Боккильон был в числе квартирантов Малле. Семейство доктора состояло из жены и нескольких дочерей. Они любили музыку и пение и без всякого жеманства готовы были отплясывать до заутрени. С приходом Беранже и его приятелей меблированные комнаты доктора становились неузнаваемы. Маленькие балы, маленькие ужины при громе песен и музыки, маскарады, самодельные водевили на импровизированной сцене сменялись здесь одни за другими. Беранже был коноводом, – самые веселые песни он написал для этого кружка. То же следует сказать о большинстве водевилей для приятельских спектаклей.