Гораздо чаще, однако, и Беранже, и Виллем меланхолически закусывали в кредит у некоего Граппа, на улице Прувер. Нужда все сильнее и сильнее давала о себе знать молодому поэту. Бывший финансист, он давно уже состоял клиентом в Mont de Piété[1], где закладывал кое-какие вещицы из благородных металлов. Его костюм приходил в окончательную ветхость. Прежде чем выйти из дому, он всякий раз чинил принадлежности своего туалета, причем его игла не переставала находить новую арену для своей деятельности. Нехватка собственной одежды заставляла его обращаться к заимствованиям из гардероба товарищей. «Говоря между нами, – писал Беранже в стихах своему другу Виллему, – я очень мало верю, мой друг, в добродетель девяти сестер (муз), потому что они забавляются, видя нас без штанов». Беранже удалось в это время заручиться билетом в собор Парижской Богоматери, где должен был присутствовать на молебне Наполеон и подвластные ему коронованные особы. Затруднение состояло лишь в том, что у Беранже не было подходящих к церемонии панталон. Этим и вызвано было стихотворное послание к Виллему. «Ты, – заканчивал это послание поклонник Наполеона, – ты, который всегда бывал великодушен, всегда чувствителен, ты, который никогда не смеялся над просьбою несчастного, живущий, как Робинзон, в то время как судьба бросает меня из стороны в сторону, ты, имеющий возможность сидеть дома, не одолжишь ли ты мне панталон?..» Беранже и просит, и в то же время смеется над поэтическою манерою некоторых из своих современников. Это был в своем роде смех сквозь горькие слезы… Все попытки Беранже найти какое-нибудь место не приводили ни к чему. Он решился, наконец, на крайнее средство и, не говоря ни слова ни Юдифи, ни своим приятелям, послал письмо сенатору и академику Люсьену Бонапарту. Люсьен был братом первого консула и, по словам Ламартина, настоящим римлянином блестящих времен латинской республики. В числе других он способствовал брату в перевороте 9 ноября, но здесь кончалась его солидарность с Наполеоном: Наполеон-император был для него уже врагом. Беранже написал Люсьену о своей нищете, о тщетных попытках вырваться из ее когтей, о своих литературных надеждах и приложил к письму две поэмы: «Восстановление культа» и «Потоп». Прошло два дня напрасных и тяжелых ожиданий. Беранже решил забыть о своем письме. На третий день вечером у него сидела Юдифь и, не зная чем помочь своему другу, гадала на картах. Бубновому королю Беранже выходило чрезвычайно приятное известие. Поэт чинил в это время панталоны, чтобы перейти затем к сапогам. С иглой в руках он напевал мизантропическую песню, но слова Юдифи, как ни мало верил он в искусство девицы Ленорман, опять оживили в нем надежду на Люсьена. Как вдруг запыхавшаяся привратница вбегает в комнату и вручает ему письмо с незнакомым почерком. Бросив иглу и панталоны, Беранже с трепетом разорвал конверт и приступил к чтению. «Гражданин! – начиналось письмо. – Сенатор Люсьен Бонапарт получил и с интересом прочел поэмы, присланные вами. Он с удовольствием примет вас, чтобы побеседовать об этих поэмах. Его можно видеть днем с 12 часов до 2-х. Свидетельствую вам мое почтение. Секретарь Тьебо. 21 ноября 1805 года». Можно представить себе волнение Беранже при чтении этого известия, он даже плакал от радости.

На следующий день, заняв у приятелей более приличный костюм, Беранже отправился к Люсьену. Молодой сенатор – всего двадцати лет – принял его очень ласково и одобрительно отозвался о его поэмах. Он предложил поэту написать что-нибудь из римской истории и дал сюжет – «Смерть Нерона». Люсьен был приверженцем старой литературной школы, которая черпала свои вдохновения в античном мире, придерживалась возвышенного, вылощенного стиля во вкусе Делиля, и вне того и другого не видела ни талантов, ни поэзии. Это вовсе не вязалось с характером Беранже. Тем не менее он принялся за «Смерть Нерона» и написал около трехсот стихов, но дальше этого дело не пошло. Он был очень ловким версификатором благодаря упорному труду над своим слогом, но излюбленный Люсьеном стиль и тема положительно лишали его этого искусства. В торжественной музыке поэмы у него то и дело проскальзывали выражения, от которых коробило академика. Что касается песен, то этот род казался сенатору недостойным звания литературы.

Через несколько месяцев в том же году, не найдя общего языка с Наполеоном, Люсьен уехал в Италию и занялся там археологическими раскопками. Он прислал оттуда Беранже доверенность на получение своего академического жалованья. Страшно бедствовавший поэт вдруг сделался чуть не Крезом, в храме бессмертных ему отсчитали три тысячи франков, за три года не полученные Люсьеном. Большую часть этих денег он отдал своему отцу, который изредка снабжал его деньгами и кормил обедами во время редких свиданий. Затем поэту предстояло получать ежегодно только тысячу франков. Это было много после прежней нищеты, но все-таки недостаточно для существования.

В 1805 году, опираясь на покровительство Люсьена и протекцию своего друга Эврара, Беранже получил место в бюро художника Ландона. Ландон предпринял издание в нескольких томах снимков с картин и статуй Луврского музея, обогащенного войнами Наполеона. На обязанности Беранже лежало составление пояснительного текста. Тот же Ландон издавал еще «Историческую галерею знаменитых людей», а по совету зятя прибавил к ней «Галерею мифов». Беранже взялся за составление этих очерков и написал несколько сот страниц об Ахиллесе, Аполлоне, Тезее и других, но «Галерея мифов» так и осталась в портфеле издателя. Эти работы у Ландона дали поэту новый случай обогатить свои познания – знакомство с мифологией отражается в его песнях, – а 1800 франков вознаграждения вместе с академическим жалованьем Люсьена позволяли ему существовать без особенной нужды и помогать своим. Он делился этими суммами с отцом, с бабкой Шампи и сестрой, в то время модисткой у одной из теток.

Неопределенность заработка у Ландона заставила Беранже добиваться более прочного положения через посредство какого-нибудь правительственного учреждения. Вскоре после встречи с Люсьеном он познакомился с другом этого последнего, поэтом-трагиком и баснописцем Арно. Арно был начальником отделения по народному просвещению в министерстве внутренних дел. Беранже обратился к нему с просьбою о протекции. Люсьена не было в это время в Париже, он находился в опале, и эта опала распространялась отчасти и на его друга Арно. Он был еще молодым человеком, вполне независимого характера, и обошелся с Беранже как приятель, но помочь оказался не в силах. Единственное, что он мог сделать для сотрудника Ландона, – это ввести его в литературные кружки. Благодаря Арно Беранже посетил так называемые «Завтраки», – собрание литературных светил того времени. Ему предложили там работу в периодических изданиях, но он не чувствовал склонности к этого рода занятиям и потому отказался.

Как раз в эту пору миросозерцание Беранже подверглось довольно сильному испытанию. Шатобриан выпустил в это время свой знаменитый «Дух христианства». Богатый язык, новые сведения из малоизвестной эпохи произвели на Беранже такое сильное впечатление, что он почувствовал потребность сделаться истинным католиком. Он читал и перечитывал «Дух христианства», ходил по церквям, выбирая наименее посещаемые, штудировал «аскетические» сочинения и даже написал несколько стихотворений в духе своего увлечения, но все это было слишком искусственно и вскоре рассеялось, навсегда укрепив Беранже в его прежних религиозных воззрениях. Он был деистом и таким остался до самой смерти. Влиянию же Шатобриана нужно приписать намерение Беранже сочинить поэму из времен Клодвига, просветителя Франции. Эти уклонения поэта от истинного призвания объясняются очень просто. Парижская жизнь Беранже до 1812 года – период его самообразования. Беспорядочность и скудость сведений, полученных им в Перонне и потом из книг, читанных тоже вразброд среди забот о куске хлеба, ставили его в положение человека, постоянно открывавшего Америку. Мрак неведения разверзался для него слишком резко и тем ослепительнее казался свет познания. Этим же объясняются его подражания то тому, то другому писателю.