"Киевская Мысль" N 257, 17 сентября 1913 г.

Скандальные восторги европейской печати по поводу мудрости, умеренности и энергии румынской политики давно уже утихли. Поистине, пора! Что, собственно, вызвало эти восторги?

Военное вмешательство Румынии положило, будто бы, конец балканской войне. Но кто же вызвал вторую войну, как не Румыния? Политика Болгарии сплошь состояла из преступного легкомыслия. Политика Румынии была образцом жадной трусости. Выждав момент крайнего истощения Болгарии и обострения отношений между союзниками, Румыния сознательно толкнула Болгарию на путь безумия и отчаяния. Если бы даже между Сербией и Грецией, с одной стороны, Румынией, — с другой, не было никакого предварительного соглашения, и тогда Сербия с Грецией могли бы идти напролом, будучи уверены, что Румыния ни в коем случае не допустит их разгрома Болгарией. Но не может быть никакого сомнения в том, что предварительное соглашение было заключено, при чем, прямо или косвенно, к этому соглашению привлечена была и Турция. Угрожающая нота, посланная Румынией в Софию за неделю до начала второй балканской свалки, сыграла роль прямого сигнала к войне, поданного из Бухареста. Если бы не сознательная и злонамеренная провокация со стороны Румынии, Сербия и Греция не разнуздали бы так свои аппетиты, и дипломатическое соглашение их с Болгарией не было бы исключено. Это теперь ясно, как день. Из всех лицемерий, — «национальных», «освободительных» и иных, которые окружали работу ножа на Балканах, — разглагольствования о миротворческой роли Румынии являются, несомненно, самыми отталкивающими.

Остается, однако, «мудрость» государственных вождей Румынии. Они не торопились, не зарывались, оставались умеренными в своих требованиях, выждали наиболее благоприятный момент и без всяких жертв получили то, чего искали. Что именно? Ожесточенного врага в лице Болгарии, мятежную провинцию на болгарской границе, чудовищное бремя военных расходов, общее хозяйственное расстройство страны и — холеру. Но оставим все это в стороне; бухарестские властители получили то, чего хотели. Это неоспоримо пока что. Однако же то, что извне кажется мудростью их умеренности, есть на самом деле произведение их неумеренности на их неуверенность. Бухарестское правительство боялось войны. Оно не могло не знать огромных моральных преимуществ болгарской армии — армии свободных грамотных крестьян, пользующихся правом голоса, над румынской армией крепостных рабов. Оно, наконец, сомневалось в том, удастся ли ему собрать свои резервы; пойдет ли под знамена голодный крестьянин, темный мятежник 1907 года? Сгорая от зависти при виде чужих успехов, бухарестское правительство не решалось на активный шаг, вело переговоры, испрашивало благословения великих держав и — выжидало. Когда Россия и Австрия малевали перед балканскими союзниками грозный призрак неприкосновенности турецкого status quo, это никого не испугало и не остановило. Когда Россия предложила Болгарии и Сербии под угрозой подчиниться арбитражу, это ничуть не помешало им разрешить свою тяжбу оружием. Несмотря на то, что «Европа» порешила в Лондоне отдать Адрианополь болгарам, турки заняли крепость и удержали ее. Только Румыния почтительно склонялась в своих планах и намерениях пред «Европой» (фактически, пред Россией и Францией), — не из формальной лояльности, конечно, а потому, что правящая здесь олигархия чувствует себя крайне неуверенной в седле. Отсюда колебания, неуверенность, выжидания. Правда, они дождались такого момента, когда могли, наконец, сделать свой «энергичный» жест, — решительно ничем не рискуя. Но в наступлении такого момента нет их заслуги, а только вина обстоятельств. В какой мере такие качества, как широкое предвидение и настойчивость в проведении политического плана, худо чувствуют себя в Бухаресте, видно хотя бы из того, что консервативный шеф Карп, сторонник решительной политики по отношению к Болгарии, вынужден был выйти в отставку; во главе правительства оказались Майореску и Ионеску, которые считали, или объявляли себя, противниками войны. Между тем, именно им пришлось вести эту «войну», и Таке Ионеску — Балалайкин в политике — стал наспех заучивать перед зеркалом воинственные позы, которые должны были обнаружить перед всей Европой его стальные мышцы.

Но если насчет мудрой умеренности плана и энергии исполнения дело обстояло крайне неблагополучно, то остается чисто военный успех мобилизации и всего похода. Об этом писала и европейская пресса, а здешняя полтора месяца под ряд непрерывно захлебывалась от восторга. Мобилизация прошла чрезвычайно быстро и гладко, явились все резервисты, переход через Дунай был совершен в 7 часов, дальнейшее передвижение армии по болгарской территории совершалось со скоростью автомобиля и т. д., и т. д. Девять десятых того, что здесь пишется на эту тему, есть просто blague, дешевая болтовня, газетное фанфаронство. Чрезмерное ликование по поводу полноты мобилизации очень красноречиво свидетельствует, как мало надеялись на это, как нетвердо чувствовали почву под ногами. Действительно, оказалось, что даже олигархическое распущенное и деморализованное государство остается, благодаря своей централизованности, все еще достаточно сильной машиной, чтоб угрозой своих репрессий заставить крестьянина самой отдаленной деревни явиться к положенному сроку под знамена. Когда наверху убедились в этом, подсчитав ряды, то немедленно же было констатировано героическое воодушевление народа. Оказалось, что молдовалахские крестьяне давно уже горели патриотическим стремлением «ректифицировать» южную границу в соответствии со стратегическими соображениями генерального штаба. Немедленно же подоспел и весь прочий реквизит воодушевления: построенные в ряды солдаты пели песни, а иные, заложив два грязных пальца в рот, молодецки свистали, офицеры гремели ножнами по тротуару или поднимали лошадей на дыбы, уличные зеваки кричали «ура», женщины бросали с балконов будущим героям цветы, а газетчики обещали заложить жен и детей. И, наконец, известная всему городу метресса главнокомандующего натянула на ноги офицерские рейтузы, горя стремлением даже на поле брани выполнять свои государственные обязанности. Не ее вина, конечно, если поля брани не оказалось, — а его не было, и этого не следует упускать из виду.

Под углом зрения условий войны, семичасовой переход через Дунай, как и дальнейшее передвижение по «неприятельской» территории, был бы, может быть, выше всякой похвалы. Но условий войны не было, ибо не было войны. На правом берегу Дуная не было болгарской артиллерии, никто не препятствовал переправе, и передовые кавалерийские отряды нигде не наталкивались на отпор. Румынские войска передвигались по болгарской территории совершенно так же, как они передвигались бы по собственной земле. По всем условиям это были маневры, а с точки зрения маневров румынская армия не только не совершила ничего достопримечательного, но, наоборот, успела обнаружить чудовищную неряшливость, бестолковость и хаотичность во всех частях воинского управления.

Как это всегда бывает со странами бесконтрольно-олигархического порядка, хуже всего оказалось поставлено интендантство. В ведомствах, где треть кредитов, скажем, разворовывается, остальные две трети, как известно, тоже не идут впрок, а расходуются, главным образом, на то, чтобы замести следы. По мере того как стихи и поэтическая проза в честь мобилизации постепенно исчезают из газет, столбцы оппозиционной и так называемой «независимой» прессы все больше заполняются обличениями военного ведомства. Военная реквизиция была произведена при полном почти игнорировании интересов армии и населения, зато со всем вниманием учитывались партийные соображения и интересы самих реквизиторов. Политические враги всячески отягощались, собственные партизаны получали незаконные послабления, богачи без затруднений пролезали сквозь игольное ушко, а у беднейших крестьян отнимали нередко последнего вола. В иных случаях злоупотребления шли еще дальше, — так, например, муниципальные власти Бакау вместе с некоторыми офицерами попросту подделывали реквизиционные свидетельства. Газеты сообщали, что из 2 миллионов франков, ассигнованных на расходы военных автомобилистов, украдено было больше половины, некоторые офицеры плавали в бензине, масле и каучуке. В результате армия терпела во всем недостаток и голодала. В среднем выдавали на солдата не больше 1/4 килограмма (5/8 фунта) хлеба в день. Сплошь да рядом доставляли хлеб с плесенью, совершенно негодный к употреблению. Так, в четвертом корпусе пришлось, по распоряжению врача, денатурировать 40 тысяч хлебов, от которых заболевали и умирали даже лошади. Нередко солдаты оставались без хлеба 3–4 дня под ряд. Тогда их кормили дурно-проваренной пшеницей, вызывавшей массовые желудочные заболевания. Все остальные части интендантского хозяйства стояли на той же высоте.