Вся сцена представляет нечто до того вполне типи­ческое для всякого, кто был раньше военным терапев­том, что даже при одном воспоминании о ней он начи­нает испытывать скуку. Каким образом могут нам наскучить настолько поразительные вещи? «Внушение» – говорит военный терапевт – «истерически – измененное состояние сознания».

И заклейменное этими двумя старыми клеймами все это отбрасывается, как что – то ненужное. Но разве, в са­мом деле, сделано какое – либо серьезное наблюдение или сказано что-нибудь этим туманным заключением: «измененное состояние сознания». Как – будто бы не вся­кое сознание изменилось бы, сузилось и затуманилось под влиянием драматических напряжений и аффектов. Конечно, ухватимся лучше за то, что сам пациент нам подставляет в каждой мышце своего тела, в каждом волокне своего напряженного лица, о чем он громко кричит нам: он не хочет. «Скверный парень!» – при­бавляет тотчас же военный терапевт. Но оставим мо­раль в покое. А если нам всетаки хочется прилепить к нему уже принятое суждение, то вернемся сразу же к самому древнему и самому достойному: образ одер­жимого, в котором сидит его демон, который рвет его и дергает, бьется, вздымается и покидает его одним внезапным толчком, – этот образ самый лучший; он плод наблюдения наивными глазами, но он вполне пра­вилен. Две воли, обитающие в одном теле, и претен­дующие обе на право распоряжения им: одна естествен­ная, но бессильная воля, отвечающая настоящей лич­ности одержимого и просящая терапевта о помощи в борьбе с другой волей, с «демоном», которая власт­вует над его телом из глубины его души. Это «комплекс», который из бессознательного распоряжается истери­ком, говорили мы на современном языке. Но по­скольку мы под бессознательным не представляем ни­чего, кроме туманного поля, и под комплексом персонифицированного маленького кобольда, чинящего безо­бразия, мы не далеко ушли от мифологии и от облеченного в телесную оболочку демона наивных воз­зрений.

Для нас не остается выбора: попробуем отрешиться от морали и от теологии; но отрешимся также на какие-нибудь полчаса и от Freud'a и Janet; представим себе, будто мы никогда еще не слышали ни одной тео­рии и ни одного слова об истерии и постараемся не представлять себе ничего, кроме самих фактов в их чистой эмпирии, ничего кроме виденного нами, слышан­ного и осязаемого. И если мы начнем строить так с самого низа, то мы сможем сказать следующее по поводу только – что описанного денщика.

В самом деле: у этого человека две воли. Одна – ищущая исцеления; ее намерения честны, и она существует на самом деле; но она поверхностна и бес­сильна. И вторая воля, противящаяся исцелению; она крайне сильна и упруга, и она властвует, как неогра­ниченный владыка, над двигательной сферой тела. Оба эти волевые направления резко друг от друга отгра­ничены и отделены. Возникают ограниченные во вре­мени душевные фазы, когда в предыдущую минуту он только – что еще хотел, а в следующую он решительно не хочет. От одного к другому не перекинуто даже маленького мостика. И тот же контраст, который про­является в последовательном чередовании сцен лечения, существует одновременно в картине симптомов до лечения. Лицо и честный тон голоса говорили языком воли, которую изобличали во лжи забавные искривле­ния ног.

Но дело идет не только о двух различных на­правлениях, но и о двух различных видах воли. И в этом как раз центральное место проблемы. Тот вид воли, при помощи которого наш пациент противится своему исцелению, обнаруживает совсем иную структуру в качественно – психологическом отношении, чем тот, которым он его домогается.

Рассмотрим этого человека таким, как он пришел на лечебный пункт. Долго и с большим усердием та­скался он повсюду со своим расстройством походки; и когда пришел приказ о явке для лечения, он разо­брался, несомненно, во всех за и против. Он знал, что, благодаря терапевтическому успеху, он потеряет свою пенсию. Но, с другой стороны, его должна была при­влекать перспектива вернуться после этого уже не калекой, но молодым, здоровым человеком с хорошим и естественным наружным видом, – вернуться к своей работе и удовольствиям. В этом соперничестве мотивов перевес оказался на стороне его здорового чувства; и вот случилось так, что он пришел – что касается поверхности его души – с твердым намерением добровольно дать себя излечить. Это намерение сказывалось в выражении его лица, в тоне его голоса; в беседе с врачом он допускал воздействие на себя и подкрепление разумными доводами и доказательствами. Одним сло­вом, его поведение вполне отвечало нормальной целевой воле, возникшей из мотивов.

Совсем в ином роде оказался второй волевой ком­понент, поскольку он проявился во время сцены лечения. Эта воля производит по отношению ко всей личности впечатление инородного тела. Она слепа, без воспоми­нания о своем прошлом, без просвета в свое будущее; она сократилась до размера точки, уменьшилась до актуальной секунды: характер ее реакций определяется ничем иным, как впечатлением именно этой секунды, совершенно безразлично, противоречит ли она предыдущей или последующей. На нее невозможно воздействовать убеждением, упражнением или разумными до­водами; они ее даже не задевают, их не слышно, они для нее пустое место. Зато воздействуют совсем дру­гие вещи: короткая громкая команда, например, или внезапный удар, боль, следовательно, элементарные психические раздражения или агенты наполовину пси­хические, обладающие еще сильным чувственным компонентом (напр., акустическим или болевым), и стоя­щие, таким образом, на границе между настойчивым телесным раздражением органов чувств и примитивным приказом.

Следовательно, в кратких словах: та первая воля возникает из мотивов, эта вторая реагирует на раздражения.

Во – вторых: та, первая воля не есть, как мы уже видели, что – либо отличное от личности; это скорее сама личность, взятая с определенной стороны; в средней величине, выведенной из ее отдельных решений, отра­жается общая жизненная цель, отдельное решение укла­дывается по направлению господствующей тенденции общего характера, из которого она и возникает, благо­даря уравновешенной игре сложных смешений мотивов. А так как линия жизни взрослого и полноценного человека обладает твердым и прямым курсом, то и все его повседневные отдельные решения ложатся с неболь­шими лишь колебаниями вдоль этой прямой линии.

Совсем иначе выглядит тот второй способ хотеть, с которым мы познакомились во время сеанса лечения. Эта воля не шла твердым курсом к заранее намечен­ной воле. Напротив того, она поддавалась целиком то в одну, то в другую сторону в зависимости от насту­пающего раздражения момента. Сеансы так – называемого активного лечения истерии проходят в тяжелых случаях типически, по резко зигзагообразному курсу, в виде своеобразного метания толчками то взад, то вперед, от слепого послушания к упорному сопротивлению, от не­гативизма к автоматизму на приказ. Каждое отдельное движение истерика приходится терапевту вначале у па­циента отвоевывать, пользуясь минутным успехом в борьбе между внезапным отливом и резким толчкообразным новым приливом волевой энергии.

Следовательно, если целевая воля прямоли­нейна[23], то этот второй волевой тип антагонисти­чен по своему строению. Если при целевой воле из мотивов взаимно – противоположного направления выра­стает известная равнодействующая, то при этом волевом типе противоположно направленные раздражения бросают стрелку то к одному, то к другому крайнему по­люсу шкалы.

Далее. Дело идет не просто о гладких отклонениях к антагонистическим полюсам; выражаются они не той мягкой закругленной линией, которая свойственна целе­вой воле, если там решение по необходимости перево­дится в другое, диаметрально – противоположное. Вместо того, этот волевой тип дает своеобразную, причудливую кривую, по которой он и может быть распознан всюду, где он обнаруживается. Дело в том, что раздражение дает здесь реакцию не только крайне одностороннюю, но с совершенно нецелесообразной тратой сил и притом такую, которая может надолго пережить самое раздражение. Если я, например, обращусь к пациенту во время лечения с каким – нибудь коротким приказом, то послед­ний может у него вызвать чудовищный протест, дикое, длящееся минутами сопротивление, сопровождающееся напряжением всей мускулатуры тела; в силе этого со­противления, в его большой продолжительности нет никакого соответствия со степенью полученного раздра­жения. Эти волевые судороги доставляют множество затруднений при лечении. Часто оказываемся мы в та­ком положении, когда отданное приказание мало или вовсе не трогает пациента, потому что его воля нахо­дится еще в тетанусе от предыдущего раздражения. Все это вещи, которые можно увидеть и установить чисто – эмпирическим образом на лечебном столе. Не­вероятная трата волевой энергии и мышечной силы приводят под конец сеанса к проливному поту и тяжелому утомлению, красноречиво говорящим об этом совсем неэкономном и необузданном способе волевой функции.