Прозрачная тишина царила в доме. Елена проводила время с парой служанок — теперь, когда сын вырос, а муж приезжал на два-три дня раз в полгода, у нее было мало хлопот. Маленькая Сабика сидела у нее на коленях, пока приемная мать читала или вышивала. Фархад, по обычаю, мог входить только в широкую прихожую женской половины дома, одновременно служившую и гостиной, но там всегда был еще кто-то — служанки и горничные, приятельницы Елены с дочерьми.

Первый месяц работа в храме состояла в чтении бесчисленных трактатов, исследований, предписаний и учебников. Он не специализировался по геронтологии, а потому старший Смотрящий за удалившимися на покой не подпускал его к палатам, где старики доживали последние годы. Вместо этого он заставил Фархада изучать целые горы материалов по профессии, экзаменовал по каждому тексту, и, кажется, приравнивал понимание к зубрежке.

В любой момент он мог достать с полки книгу, уже прочитанную младшим Смотрящим, открыть наобум и заставить пересказывать суть главы как можно ближе к тексту. Философия шла вперемешку с фармакологией, сведения по физиологии — с рассуждениями о должной почтительности. Почтительности у Фархада и так имелось в избытке. Он ни разу не возразил старшему и с подобающим его положению смирением принимал выволочки за «недостаточно полное» усердие в обучении.

Младший Смотрящий не собирался с ним спорить или что-то доказывать. Все упреки и ядовитые насмешки стекали с него, как чистая вода с ладоней, не вызывая обиды или огорчения. Но даже тихую покорность старший ставил ему в упрек, говоря, что Фархад издевается постоянно, изображает смирение, хотя на самом деле непомерно горд.

Он только вздыхал украдкой и продолжал штудировать книги, зубрить наизусть любой текст; пытался систематизировать знания, сваленные на него грудой камней. К палатам его не подпускали, и приходилось довольствоваться голой теорией. У старшего Смотрящего было еще двое стажеров, оба — воспитанники храма, учившиеся в храмовых школах, и вот их-то к работе подпустили сразу.

Явная несправедливость чуть-чуть задевала. Фархад видел, насколько оба менее квалифицированны. Туповатые медлительные юноши с трудом запоминали самые простые вещи, путались в назначениях и дозировках, забыв назначение диетолога, могли им пренебречь — все это не так уж и скрывалось. Фархада, проводившего дни за столом, они считали чем-то вроде предмета мебели и спокойно переговаривались при нем.

В перерыве Фархад ковырялся в храмовой базе данных, читал старые архивы Смотрящих за удалившимися на покой. Потихоньку он начинал удивляться тому, что за последние сто лет заметно изменился срок жизни людей высших сословий. Раньше он составлял лет тридцать пять, в редких случаях лет сорок, и ничего удивительного в том не было: Синрин не баловала своих жителей. Теперь же под надзор Смотрящих попадали старики от сорока двух и старше.

Ради интереса Фархад проверил данные по планете в целом и обнаружил тот же неуклонный рост продолжительности жизни. Даже среди обитателей самых нижних уровней он вырос — от средних двадцати двух до двадцати шести. Судя по всему, никто особо не интересовался этими данными. Фархад заключил, что это следствие улучшения уровня жизни. Сыграли свою роль новые обогащенные продукты питания, жесточайшая борьба с тяжелыми наркотиками и постоянный надзор жрецов.

Если сведения о Вольне были достоверны (в этом Фархад изрядно сомневался, когда речь заходила о данных, транслировавшихся по радио и кабельному телевидению), то у поганых еретиков все обстояло с точностью до наоборот. Снижение продолжительности жизни и, что гораздо приятнее, — снижение рождаемости. Средняя семья Синрин имела пять-шесть детей, на Вольне — в лучшем случае двоих. Одна целая и двадцать пять сотых ребенка на семью.

Фархад представил себе четверть младенца и посмеялся. Статистика всегда казалась ему самой смешной из наук. Но если она была верна хотя бы в основном, то лет через двести население Синрин могло смело грузиться на корабли и заселять города Вольны, вымершие естественным путем. Теплые города у сиреневых морей… пока что об этом оставалось только мечтать.

— Ой, мне Бенсаях-то голову оторвет… — тихим шепотом причитал один из стажеров на ухо второму. — Ой, что будет!

— За что? — басил другой, мускулистый детина, хлопая выпуклыми коровьими глазами с поволокой.

— Да я старому «сугробу» пятерную дозировку всандалил, развести забыл. Как мне теперь его списать-то?

Фархад поднял голову от терминала. Парни не обращали на него ни малейшего внимания, шушукаясь в углу, но у коллеги был прекрасный слух, намного выше нормы. Об этой маленькой особенности Наби никогда не распространялся, просто с детства запомнил, что слышит гораздо лучше остальных.

«Сугробами» на жаргоне называли парализованных стариков, которые уже не приходили в сознание после обширных инсультов. За ними осуществляли тщательный уход, но иногда старший Смотрящий поручал эту довольно грязную работу помощникам. Фархад, разумеется, в число удостоенных высшей милости не входил — об этом он, впрочем, не сильно сожалел. Смена простыней и подгузников, кормление протертой пищей через шланг и прочая работа санитара в сферу его интересов не попадала. Но сейчас он прислушивался, делая вид, что продолжает читать.

— И чего он?

— Кажись, утек совсем. Пойди взгляни, а?

— Да чего я-то? Сам иди.

— Ну, как просто обходил, заметил… ну чего тебе стоит, а?

— Чтоб я твое дерьмо убирал, да? — упирался обладатель коровьих глаз и бычьего упрямства.

— Да кому он нужен-то, год так валяется.

— Ладно с ним, до смены пролежит, накашлять на него.

Фархад вздрогнул. Те, кого Бенсаях считал гораздо более годными к работе, чем выпускник Гуманитарного университета Синрин, оказались равнодушными ублюдками, способными спокойно убить беззащитного старика. Единственное, что их волновало — получат ли они выволочку…

— Если я все понял, то ты передозировал пациенту лекарство и даже не хочешь пойти посмотреть, что получилось? — спросил он, вставая из-за стола.

Оба парня уставились на него, как на говорящий шкаф. Потом быковатый насупился и сделал шаг вперед, поправляя на шее фиолетовую ленту послушника. Второй потянул напарника за рукав халата, но проще было сдвинуть обломок скалы, чем остановить того. Фархад вспомнил его имя: Виген.

— Твое-то какое дело? Ты тут кто?

— Да я так, распечатки перекладываю, — улыбнулся Фархад.

В груди вибрировало сладкое пьянящее напряжение. Давно уже он не чувствовал себя так легко и свободно. Почти незнакомое чувство избранности и близкого испытания овевало щеки теплым свежим ветром. Теплым, как ветер над Вольной, подумал он вдруг.

— Вот и перекладывай себе! — Виген принял улыбку за признак смущения.

— Непременно, — кивнул он и взял со стола ближайший лист писчего пластика. — Вот это — твоя карьера в храме, а вот это — то, что с ней станет после того, как о твоих действиях узнают.

Клочки пластика порхнули в воздухе крупными белыми снежинками. Или бабочками, о которых все трое могли знать только из передач кабельного телевидения.

— Да я тебя пришибу!

— Подходи, — кивнул Фархад. — Ну, давай…

Тупой, как сточенный карандаш, Виген действительно сделал несколько шагов вперед и замахнулся, метя здоровенным кулачищем Фархаду в лицо. Фархад легко увернулся, и, пока парень пытался устоять на ногах, схватившись за край стола, взял за ножку монитор.

Твердый и острый угол врезался в голову противника. Страшный хруст, треск ломающегося пластика. Вой Вигена, которому удар, вероятно, раздробил скулу, челюсть и выбил половину зубов с правой стороны. Хотя скулу — вряд ли, тогда был бы шок. Фархад спокойно просчитывал ситуацию и возможные последствия.

Кровь хлынула ручьем — на халат, на пол.

— Ты что, спятил? — заорал виновник свары. — Псих!!! Спасите!

Он метнулся за дверь. Фархад остался наедине с Вигеном. Тот выл, держась за лицо, но стоял на ногах и еще не казался поверженным. Наби перехватил свое орудие поудобнее — ножка монитора идеально годилась на роль рукояти — и поднял его в воздух. Виген очухался и попытался сдвинуть стол, за которым стоял соперник, чтобы прижать Фархада в углу комнаты, но как только стол сдвинулся на ладонь, Фархад ударил еще раз. Вигену хватило — он упал на пол, вереща удивительно тонким голосом и прижимая обе руки к правому глазу.