На следующий день доктор Наби навестил в больнице Кудо Кодзи. Начальник охраны был наполовину парализован, но говорить и шевелить руками оказался способен. Врачи сказали, что сознание его затуманено действием яда, но при виде Фархада Кудо посетило чудесное просветление.

— Я не выполнил свой долг… он выстрелил в меня… шип… не мог двигаться… простить меня… — лепетал он сквозь кислородную маску.

— Вам нельзя говорить, — попытался успокоить его медбрат, и пояснил для Фархада:

— У него трубки в горле, сам он не может дышать.

— Все ему можно, — улыбнулся одними губами Фархад, срывая с лица Кудо маску и отключая питание системы подачи воздуха.

Медбрат дернулся, чтобы остановить его, но уперся взглядом в татуировку между бровей посетителя и замер. Убивать своими руками — право «золотых десяти тысяч».

— Он не выполнил свой долг, — пояснил доктор Наби, потрепав медбрата по щеке. — Работай, малыш.

Консультант правительства Вольны по делам молодежи.

Аларья покосилась на визитку. Формулировка «правительство по делам молодежи» ей понравилась, ибо прекрасно отражала ситуацию. Именно вопросами молодежи и занималось правительство добрую половину времени. Впрочем, какое там правительство? Правительство — это президент. Все остальные только марионетки, пыжащиеся сделать из себя что-то значимое.

Можно написать законопроект, предложить любые меры, потратить месяцы на сбор сведений — и все это будет перечеркнуто небрежным «ерунда какая-то». Из пяти программ, разработанных Аларьей, утверждена была одна, та, в которой акцент стоял на репрессивных мерах. Наказать так и этак. Учредить еще три сотни закрытых школ с тюремным режимом. Расширить призывные квоты и понизить возрастной ценз.

Если смотреть на вещи беспристрастно, то закрытые спецшколы и армию можно было считать очагами спокойствия. Только Аларья дала бы голову на отсечение, что, выйдя из школы или отслужив срочную службу, восемнадцатилетнее или двадцатилетнее чадо бросится добирать удовольствия, которых было лишено в последние годы жизни. Практика показывала, что она всецело права.

«Дембельский синдром» — молодые парни и девушки, еще не снявшие парадную форму, отправлялись даже не в реанимацию. В морг. На вокзалах, в поездах, в придорожных кафе они ухитрялись купить дозу наркотиков или спиртного со стимуляторами. Передозировка или драка, поножовщина или спонтанный суицид.

«Кровавый урок» — очередное восстание старшеклассников, мастеривших орудия убийства из мисок и ложек, линеек и ножек кроватей. Тридцать шестнадцатилетних идиотов поднимались, как по команде, забивали учителя подручными средствами, оголтелой стаей бросались на охрану, сметая всех, кто осмеливался встать на их пути.

Правота горчила на губах. Аларья согласилась бы на публичную казнь, лишь бы ошибиться в своих прогнозах, но ошибалась обычно только в одном: в масштабах явления.

Теория экологической катастрофы, «протеста планеты», разнесенная специалистами в пух и прах. Девятьсот миллионов населения Вольны просто не могли считаться избыточными. Планку провели на уровне трех миллиардов, и полномерное моделирование показало, что ее можно даже подвинуть вверх.

Теория отравления — очередная несостоятельная концепция. Состав воды, воздуха, пищевых продуктов за восемьсот лет не изменился.

Теория враждебного влияния. Пять лет ни один шпион Синрин не ступал на почву Вольны, все контакты были оборваны достаточно надежно, а скрытые агенты поголовно выявлены и обезврежены, но ни один из них не имел отношения к эпидемии массового сумасшествия — более того, почти все они сами оказались не в лучшем состоянии, вопреки профессиональной подготовке.

Теории, теории, теории… тонны писчего пластика, часы бесплодной говорильни.

Аларья давно уже без интереса изучала новейшие разработки. С социальным явлением надлежало бороться социальными мерами. Донести до президента, что закрытые школы и служба в армии к социальным мерам не относятся, не удавалось. Разработанные Аларьей проекты профилактики назывались бесперспективной ерундой и пустой тратой средств. Верь она сама в эффективность своих разработок, правительству не удалось бы отмахнуться. Беда состояла в том, что Аларья знала, что придумывает, одно за другим, паллиативные средства.

Раздражало другое. С некоторых пор все материалы предоставлялись ей под подписку о неразглашении. Как и всем прочим консультантам, ей полагалась личная охрана и системы видеонаблюдения в правительственной квартире. Бесчисленные инструкции запрещали бездну бытовых вещей. Даже в магазин Аларья выходила только с разрешения охраны… и очень часто ей казалось, что это не охрана, а откровенная слежка, тотальный контроль.

Правительственный цензор проверял все тексты выступлений. О передачах, шедших в прямой эфир, давно можно было забыть. Все, что цензура считала излишним, безжалостно вырезалось. Число сотрудников движения «За мир без наркотиков», давших кучу подписок о том и о сем, примерно совпадало с общим числом его членов. Люди не выдерживали постоянного прессинга, необходимости сверяться с нормативными документами и продумывать каждую реплику на предмет соответствия требованиям секретности.

Все это объяснялось благом государства. На каждом заседании президент призывал к терпению и выдержке, с которыми нужно было встречать сугубо временные ограничительные меры.

— Мы делаем все это, чтобы не спровоцировать панику.

Сидя в последнем ряду, Аларья скептически кивала. Чтобы впасть в панику, достаточно было пройтись вечером по столице или любому другому вольнинскому городу. Тот, кому удавалось пережить такой поход без повреждений, несовместимых с жизнью, еще месяц-другой стучал зубами от ужаса.

Аларья ночного города не боялась. Ее знали в лицо. Половина веселившихся на улице мальчиков и девочек днем приходила в открытые ею центры. Многих она помнила по именам, остальные походили друг на друга, как капли воды. Возбужденные до крайности, легко впадающие в истерику, готовые на любой демонстративный поступок.

Женщина не пыталась их пристыдить или усовестить. Она разговаривала с детьми, как с равными, пыталась их понять. Тщетно.

— Что, опять закинулись?

— Ага, тетя Аларья, опять, — скалились донельзя довольные собой подростки.

— Вот племянники выискались… Что случилось-то?

— Я прихожу, а она там сидит, почисти, говорит, куртку. Я ей говорю — потом почищу, а она орать. Я плюнул и ушел.

— Ну хорошо, ты придешь, она же еще громче будет орать?

— А поплевать, мы сейчас булькнем, и пусть орет. Хотите с нами?

— Спасибо, пока не буду.

Проблемы с родителями? Повод вполне понятный и Аларье даже близкий. В тринадцать лет кажется, что родители — злые монстры, пытающиеся удавить любую инициативу и унизить всеми доступными средствами. Хлопнуть дверью и уйти гулять до рассвета в компании ровесников гораздо проще, чем понять, почему доведенная ежедневными загулами мать начинает орать после очередного хамского «отстань!».

Но не все упиралось в подобные проблемы. Аларья беседовала с сотнями мальчиков и девочек из действительно благополучных семей, где с детьми обращались эталонным образом. Проблемы это не решало.

— Тебе дома плохо?

— Угу…

— Что хуже всего?

— Скучно.

— А на улице весело?

— Конечно!

Дома скучно, на улице весело, в кружке нужно соблюдать минимальные правила дисциплины, а в городском парке можно доводить до сердечного приступа милиционеров…

Почти нормальная картина переходного возраста. Ненормальными были только способы реагировать. Милейшая девочка, изуродовавшая лицо однокласснице осколком стекла, потому что та не дала списать контрольную. Двенадцатилетний мальчик, застреливший учительницу из самострела, собранного дома из подручных материалов. Причина — «надоело учить математику». Тринадцатилетняя девица, по отзывам одноклассников и родителей — тихоня и совершенно беспроблемный ребенок, на спор облилась растворителем и чиркнула зажигалкой.