Я выгляжу в его глазах полным ублюдком. Но, что самое интересное, я поступаю по совести. Именно так, как он меня учил.

- Привет, – говорю я, заранее предчувствуя приятную беседу; не тешу себя надеждой и не пытаюсь придать своему голосу виноватые ноты.

- Как ты думаешь, сколько можно терпеть? – Начинает отец с философской фразы, и это не просто плохо, это отвратительно. Я почти уверен, что он едва сдерживается от того, чтобы не поехать в коттедж Монфор и не потащить меня за шиворот домой.

- Послушай, я не хотел, чтобы так вышло.

- Не хотел грубить Дол или пропадать почти на неделю?

Я стискиваю зубы и выдыхаю:

- И то, и другое.

- Я жду тебя дома, прямо сейчас.

- Я не смогу, в смысле... – Замолкаю, бегло осматриваюсь и чувствую, как внутри на пару секунд все замораживается и холодеет. Я ненавижу обманывать отца. – Это важно.

- Что важно? – Папа теряет самообладание, повышая голос. – Ты меня слышишь?

- Да.

- И что я сказал?

- Вернуться домой.

- У тебя десять минут.

- Но у меня есть дела и обязанности, – порываюсь я, сжав левой рукой руль. – Ты же знаешь, мы не просто так ушли, мы должны помочь другу.

- Мэтт, я что – когда-то упрекал тебя в том, что ты помогаешь друзьям?

- Нет.

- Тогда что ты делаешь? О чем думаешь?

Мне никак не дает покоя, что он во всем винит только меня.

Наверняка, они с Дол решили, будто бы я и Хэйдана потащил с собой насильно, и он каждый день порывается домой, а я привязываю его цепями к батарее. Интересно, что еще творится в голове моего отца? Что еще он обо мне думает? Когда родители не уверены в своих детях – это вина самих родителей. К двадцати годам дети уже становятся теми, кого из них воспитали, и если вы и дальше продолжаете им не доверять или понятия не имеете, чего от них ждать – вините только себя. Никто не мешал вам воспитать законопослушного гражданина, и если вышло плохо – смиритесь с этим и больше не заводите детей.

- Пап, пап, – я прерываю поток его слов и недовольно стискиваю зубы, – прекрати. Я не делаю ничего такого, из-за чего мы с тобой должны поссориться.

- Дол сказала, ты опять подрался.

Это уже паршиво. Дол лучше бы научиться язык держать за зубами! Для отца данная тема, как для меня тема матери – сносит крышу и начисто отбивает здравый смысл.

- Так было нужно, – отвечаю я, слыша, как грузно он дышит, – я заступился за Ари.

- А кто заступится за тебя, когда ты окончательно потеряешь мое доверие?

- Пап, пожалуйста.

- Я не собираюсь повторять дважды, Мэтт. Или ты возвращаешься прямо сейчас или можешь оставаться у Монфор, сколько тебе влезет.

- Ставишь мне условие? – Трудно поверить, но я усмехаюсь. Наверно, сошел с ума.

И я жду, что отец ответит, но он вдруг бросает трубку. Я даже не сразу понимаю, что на другом конце звучат протяжные, мертвые гудки. Рука безвольно падает на колени, где-то в груди взвывает колючий шар из вины и злости, и я паркуюсь около коттеджа Монфор и, заглушив двигатель, упираюсь лбом о потертый руль. Черт. Кажется, с каждым днем на мои плечи наваливается все больше и больше отборного дерьма.

Что делать? Вернуться домой? Но тогда я буду вдалеке от Норин и Мэри-Линетт, это не вариант, я не могу себе этого позволить. Я должен быть рядом, чтобы быть в курсе. Так или иначе, находясь в особняке Монфор, я становлюсь причастным к событиям, нахожусь в их центре и могу хотя бы пытаться их менять и ими манипулировать. Переехав домой, я потеряю все нити, я потеряю Ариадну. Нет. Покачиваю головой. Ее я потерять не могу.

«Но, а что насчет папы?» – возникает вопрос в моей голове.

Он будет волноваться, ему может вновь стать плохо. И я опять буду виноват. Опять!

Я неожиданно вспыляю и ударяю ладонью по рулю, прекрасно понимая, что помочь мне этот жест никак не поможет, но хотя бы позволит выпустить пар.

- Мэтт, ему же больно! – Восклицает Хэйдан, а я обескуражено гляжу на него из-под опущенных ресниц и ни черта не понимаю. – Тише, мой мальчик, – внезапно шепчет брат, нежно поглаживая приборную панель ладонью. – Он не хотел тебя обидеть. Правда?

Хэрри смотрит на меня, кривя губы, а я застываю, как в немом кино, не понимая, что только что произошло. Хэйдан пошутил? Хэйдан попытался разрядить обстановку?

- Я... – Оторопело выпрямляюсь и сглатываю. – Я случайно.

- На первый раз мы тебя простим.

Брат кивает, пытаясь выдавить улыбку, выходит у него так себе. Но мне все равно. Я непроизвольно усмехаюсь, встряхнув головой, и перевожу на Хэйдана довольный взгляд, испытывая в груди нечто теплое. Мне тут же становится легче.

- Я больше не буду, – торжественно обещаю я, поджав губы. – Правда.

- Отлично. Тогда идем?

Киваю, выбираюсь из машины, но никак не могу избавиться от тупой улыбки. Меня одолевают разные чувства, и только сейчас до меня доходит, как много у моего брата сил, и как отчаянно он умеет бороться с самим собой.

В коттедже Монфор играет музыка. Я удивленно вскидываю брови, бросаю рюкзак в коридоре и, сделав пару шагов в сторону гостиной, замечаю старый патефон на кофейном столике. Игла потрескивает, царапая черную пластинку, а Норин Монфор смахивает пыль с верхних полок книжного шкафа и непроизвольно двигает головой в такт. Поразительно.

- Здравствуйте, – говорю я, и женщина оборачивается, едва не полетев вниз со стула.

Норин смущенно поглаживает ладонями бедра и кивает.

- Привет.

- Вы танцевали, – подмечает Хэрри, широко распахнув глаза, а Норин отмахивается.

- Нет.

- Да.

- Да нет же.

- Танцевала, – настаивает Мэри-Линетт и залетает в гостиную с огромной картонной коробкой, заваленной древним хламом. – Мы решили устроить уборку и откопали старый патефон папы. Представляете? Даже остались его любимые пластинки.

- Это замечательно, – киваю я, поджав губы, – ваш отец слушал Луи Армстронга?

- Не слушал, а заслушивался.

Я подчаливаю к коробке и с интересом изучаю виниловые пластинки, среди которых и «Битлз», и «Роллинг Стоун», и даже Билли Холидей. Внутри вспыхивают и вздрагивают давно увядшие чувства, просыпаются давно утомленные эмоции.

- Хочешь, поставь Билли! – По-детски улыбаясь, шепчет Мэри-Линетт и плюхается в соседнее кресло, прижав к груди ноги. – Мама любила ее слушать. Помню, она прикажет в постель идти, а мы с сестрами притаимся на лестнице и глядим, как они с папой танцуют.

- Да, – Норин садится рядом с сестрой на подлокотник и проходит тыльной стороной ладони по вспотевшему лицу. – Наша мать была удивительной женщиной. А наш отец...

- Он знал, что мама ведьма с самого начала. И не сбежал.

- Даже бровью не повел. Может, решил, что ему повезло?

- Или просто потерял голову. Мама буквально разрушила его мир.

- А папа не расстроился. – Перехватывает разговор Норин. Они с сестрой дополняют друг друга, общаются с нами, но словно витают далеко в воспоминаниях. – Папа сильно ее любил, я имею в виду, любил по-настоящему. Не из-за красоты, не из-за ума, а потому что он не мог иначе, не мог. Может, это и не любовь была вовсе? А другое чувство, о котором нам ничего неизвестно. Ведь если это любовь – терять голову, а потом терять человека, то зачем она нам. Верно?

- Да, ты права, Норин. Любовь приходит и уходит. Тут было что-то другое.

- Как называется ощущение, когда ты не представляешь жизни без человека?

- Одержимость, – сипло говорю я и замечаю, как Мэри-Линетт поджимает губы.

- Возможно, Мэтт. Одержимость – сила, которая тянет тебя к человеку, несмотря ни на что. Ведь папа понимал, что ступает на опасную территорию.

- И ему не было страшно? – Почему-то спрашиваю я, сглотнув горечь, застрявшую в горле, и женщины одновременно поводят плечами.

- Я думаю, всем нам страшно, когда приходится принимать важные решения.

- Он был простым смертным?

- Да. – Норин дергает уголками губ. – Очень практичным, терпеливым и мудрым. Он с трудом привыкал к новым порядкам, к новой реальности. Но привык.