«Я хотел бы нарисовать вам, милостивый государь, эту минуту, составившую эпоху в моей жизни и запечатлевшуюся с неизгладимой силой в моей душе, хотя бы ей предстояло жить и чувствовать вечно. Я шел к Дидро, тогда узнику в Венсене. Я захватил с собою номер „Mercure de France“[5] и просматривал его дорогой. Глаза мои скользили по столбцам газеты и вдруг остановились на теме, предложенной Дижонской Академией для соискания премии.[6] Если когда-либо мир видел внезапное наитие, то это было душевное движение, меня охватившее в эту минуту. В моем уме как бы сразу сверкнул свет, все озаривший. Разнообразные идеи, яркие и живые, представились мне вдруг с такой силой и в таком количестве, что смущение и трепет охватили мою душу. Я как бы опьянел от наплыва мысли и чувства. Сердце усиленно билось, сдавливая грудь, стесняя дыхание… Я опустился на траву под деревом у дороги и просидел здесь, охваченный таким волнением, что через полчаса, поднимаясь продолжать путь, я увидел всю переднюю часть моей одежды омоченной слезами, бессознательно лившимися из глаз. О милостивый государь, если бы я был в состоянии перенести на бумагу хотя четверть того, что я увидел, передумал и перечувствовал под этим деревом, с какой ясностью я заставил бы всех понять противоречия нашей общественной организации, с какой силой я выставил бы все беды и неправды наших учреждений, с какой очевидностью и простотой дал бы почувствовать, что человек – по природе доброе и хорошее существо и что единственно его собственные учреждения делают его злым и дурным! Все, что я мог удержать в памяти из этой массы великих истин, озаривших меня в течение четверти часа под этим деревом, я поместил в трех главных моих сочинениях, именно в моей первой диссертации, в диссертации о неравенстве и в книге о воспитании. Эти три работы тесно связаны и вместе составляют одно целое». По природе более художник, нежели мыслитель, Руссо постигал истину более процессом творческого художественного представления, нежели логическим мышлением. Выше набросанная картина снизошедшего на него откровения является прекрасной иллюстрацией тонкохудожественного мышления и могла бы служить чудесным введением в историю многих религий, не Конфуция конечно, но, например, Будды или Магомета. «Мои чувства, – говорит Руссо в своих „Confessions“, – развивались и возвышались, следуя за идеями. Все мои маленькие страсти исчезли в волнах этого энтузиазма перед истиной, свободой, доблестью». Руссо прибавляет, что этот энтузиазм не покидал его и в течение последующих лет. Так проснулся гений Руссо, обрел свою истинную дорогу и стал отныне фактором всемирной истории. Под памятным деревом на Венсенском шоссе, в знойный летний день 1749 года, карандашом набросал Руссо свои творческие видения. Часть их он обратил в диссертацию о влиянии наук и искусств на нравы. Дижонская Академия увенчала диссертацию премией и выпустила ее в свет. Громадный успех книги, несравненное впечатление, произведенное ею на умы, живая полемика, ею поднятая, только окончательно укрепили Руссо на его новой дороге и только более возбуждали его энтузиазм к открытой им истине. Ее апостолом он оставался всю последующую жизнь, за нее он принял гонения и проклятия, перенес много горя и тяжелых испытаний; ее же он завещал своим пламенным ученикам и последователям. Основной нерв этой истины сжато и точно сформулирован самим Руссо в вышеприведенном отрывке письма к Мальзербу: люди по природе добры, но людские учреждения делают их злыми; добродетель – это естественное состояние человека, порок и преступление – это порождение неправых учреждений, принесенных цивилизацией; поэтому первобытное естественное состояние является состоянием справедливым и благим, а цивилизация есть главный источник зла, порока и несчастий. Так резко формулировал свои идеи Руссо уже в первых двух своих значительных работах, в диссертациях «О влиянии наук» и «О причинах неравенства», вышедших в промежутке между 1750 и 1754 годами. Вторая диссертация дополнена целым рядом полемических ответов критикам первой диссертации. Остановимся немного на этой первой диссертации, зарождение которой мы уже наблюдали.

Сущность диссертации можно изложить в следующих немногих строках. Дижонская Академия спрашивает: «Содействовали ли науки и искусства улучшению или порче нравов?» Нельзя найти вопрос уместнее и важнее, ибо с ним связаны судьбы человечества, его счастье, добродетель, достоинство. Если мы обратимся к временам, когда науки и искусства еще не успели повлиять на нравы, что видим мы в этом естественном состоянии? Тогда люди были грубы, но искренни и правдивы. Различия диктовались природой. Теперь же все определяется общественным положением. Столкновение интересов уничтожило первобытную правдивость. Требования общежития все прикрыли лицемерной деликатностью. Люди перестали быть самими собой, стали обманчивы. Родилось взаимное недоверие, тайная вражда, клевета, разные пороки и преступления. Растление нравов есть удел цивилизованного общества. Сравнение состояния естественного и состояния цивилизованного (policè[7], как тогда принято было выражаться) обнаруживает, таким образом, контрасты не в пользу последнего.

В чем же причина этой перемены? История обнаруживает постоянную связь между упадком нравов и развитием просвещения. Египет, Греция, Рим призываются автором в свидетели этой связи. «Государства и их законы, – пишет Руссо, – обеспечивают безопасность и благосостояние людей, соединившихся под их властью. Науки же, литература и искусство, менее деспотические, но более могущественные, украшают гирляндами цветов цепи, наложенные на человека; заглушают чувство свободы, для которой он рожден природой; заставляют его любить рабство и создают существа, называемые цивилизованным человеком. Необходимость породила власть; науки и искусства ее утвердили». Китай, где наука так высоко ценится, есть клоака порока. Израиль никогда не знал науки. Спаситель доверил дело свое не ученым, а рыбакам и простолюдинам. «Главный источник зла, – пишет Руссо в ответ польскому королю Станиславу Понятовскому, выступившему с критикой его диссертации, – есть неравенство. Из неравенства возникают богатства… Из богатства родится роскошь и праздность. Искусства же порождаются роскошью, а науки – праздностью». Таким образом, строго говоря, Руссо считал просвещение фактором производным, как и пороки и порчу нравов. «Вот путь, – говорит он в конце первой части своей диссертации, – сообразно с которым роскошь, разложение нравов и рабство являлись всегда и всюду карой за горделивое стремление выйти из состояния счастливого неведения, в которое нас поставила предвечная мудрость». Эту идею, что основная причина зла – в неравенстве, возникшем между людьми, Руссо повторяет несколько раз в своей диссертации, но сама тема диссертации заставляла его сосредоточиваться на влиянии просвещения, которое он не однажды называл таким же последствием неравенства, как и роскошь, и порча нравов. Отделить, однако, эту взаимную зависимость просвещения и упадка нравов как двух плодов того же процесса дифференциации общества от зависимости, в которой просвещение являлось бы причиной, а упадок – следствием, никогда вполне не удалось Руссо. Понимая ясно, что коренная причина – в дифференциации общества, Руссо всегда отводил весьма большое значение в порче нравов и самому просвещению. И притом значение это он понимал обыкновенно как непосредственное влияние науки и искусства. Иногда, однако, он ясно видел некоторые звенья, соединяющие оба явления. «Другие, худшие последствия порождают искусства и науки, – пишет Руссо во второй части анализируемой диссертации, – такова роскошь, порожденная, подобно им, праздностью и тщеславием. Роскошь редко развивается без науки и искусств, а искусства и науки никогда не развиваются без нее. Я знал, что наша философия, всегда изобретательная по части оригинальных суждений, утверждает, вопреки опыту всех времен и народов, будто роскошь составляет благо государств. Но, даже пренебрегая осознанной всюду необходимостью законов против роскоши, решится ли кто-нибудь отрицать необходимость нравственности для прочности государств или несовместимость роскоши и нравственности? Пускай роскошь служит мерилом богатства! Пускай даже она содействует его росту! Что же следует из этого парадокса, столь характерного для нашего времени? И что станется с добродетелью, если должно будет искать обогащения какой бы то ни было ценой? Прежде политики говорили о добродетели и нравственности. Ныне они говорят о торговле и богатстве… Если им верить, человек оценивается государством по размерам его потребления. Таким образом сибарит стоит тридцати лакедемонян! Пусть вспомнят, однако, которая из этих двух республик, Сибарис или Спарта, погибла под ударами горсти восставших крестьян, а которая привела в трепет Азию!.. Небольшое племя горцев, ничего не имевших, кроме нескольких бараньих шкур, восстало против власти Австрии и одолело богатую и могущественную фамилию Бургундии (Габсбургов), которая заставляла дрожать перед собой властелинов Европы! Наконец, все могущество наследника Карла V, поддерживаемого всеми сокровищами Индии, разбилось о сопротивление горсти бедных рыбаков, промышлявших селедкой! Пусть наши политики на время оставят свои счеты и вычисления, чтобы поразмыслить над этими примерами, и пусть они запомнят раз навсегда, что можно все приобрести при помощи денег, кроме нравственности и граждан». Немного далее Руссо продолжает эту мысль: «Мы имеем физиков, математиков, химиков, астрономов, поэтов, музыкантов, живописцев. Мы не имеем граждан. А если они остались еще, рассеянные по нашим заброшенным деревням, то они там гибнут в нужде и презрении. Потому что именно в нужде, именно в презрении находятся у нас те, кто дает нам хлеб, кто кормит молоком наших детей».