КУБЛАЙ: — Не понимаю, когда ты побывал во всех описанных тобой краях. Мне кажется, что ты все время был в этом саду.

ПОЛО: — Все, что я вижу и делаю, обретает смысл в пространстве мысли, где царит такое же спокойствие, как здесь, такой же полумрак, такое же безмолвие, нарушаемое разве шелестением листьев. Стоит мне погрузиться в размышления — и я оказываюсь в этом саду в этот вечерний час перед твоими августейшими очами, ни на миг не прекращая двигаться вверх по реке, зеленой от обилия крокодилов, или пересчитывать бочонки с соленой рыбой, отправляемые в трюм.

КУБЛАЙ: — Я тоже не уверен, что я здесь, прогуливаюсь средь порфировых фонтанов, слушая журчание струй, а не скачу верхом, покрытый коркой из кровавого пота, во главе своего войска, завладевая странами, которые ты будешь мне потом описывать, или не отсекаю пальцы вражеских солдат, карабкающихся по стенам осажденной крепости.

ПОЛО: — Быть может, этот сад и существует лишь под сенью наших век, и мы с тобой не прекращали: ты — скакать, вздымая клубы пыли, по полям сражений, а я — сговариваться о цене на перец на заморских торгах, но стоит нам средь шумных толп прикрыть глаза — и вот мы здесь, одетые в шелковые кимоно, можем поразмыслить обо всем, что видим и переживаем, подвести итоги и вглядеться в даль.

КУБЛАЙ: — Возможно, этот разговор ведут два оборванца по прозванию Кублай-хан и Марко Поло, роющиеся в отбросах, собирая в кучи ржавый лом, лохмотья и макулатуру, и им, хмельным от нескольких глотков паршивого вина, чудится, будто вокруг сверкают все сокровища Востока.

ПОЛО: — Быть может, в мире остались только свалки и висячий сад ханского дворца и разделяют их наши веки. Только что внутри, а что снаружи ?

Перейдя вброд реку и перебравшись через перевал, вдруг видишь пред собою город Мориану, где в солнечных лучах просвечивают алебастровые ворота, на коралловые колонны опираются фронтоны, облицованные серпентином, а в похожих на аквариумы стеклянных виллах под люстрами в виде медуз плавают тени танцовщиц в серебристой чешуе. Опытные путешественники знают: у подобных городов есть и изнанка; достаточно проделать полукруг, чтобы увидеть скрытое обличье Морианы — ржавые железные листы, мешковину, доски с торчащими гвоздями, черные от сажи трубы, груды жести, глухие стены с выцветшими надписями, остовы плетеных стульев и веревки, годные лишь для того, чтобы повеситься на сгнившей балке.

С каждой из сторон город кажется объемным и многообразным, но на самом деле у него нет толщины, лишь лицевая и оборотная стороны, как у бумажного листа, всего два нераздельных лика, коим увидеться друг с другом не дано.

У славного города Клариче непростая история. Не раз он приходил в упадок и снова расцветал, считая исходную Клариче несравненным образцом во всех возможных отношениях, по сравнению с которым современное состояние города неизменно оставляло желать много лучшего.

Во времена упадка Клариче, опустошенная чумой, более приземистая в результате оползней и обрушения балок и карнизов, заржавевшая, заваленная хламом из-за нерадивости или чрезмерно долгого пребывания в отпусках уборщиков, вновь понемногу заселялась появлявшимися из полуподвалов и всяких дыр стадами выживших, которые кишели точно крысы, обуреваемые жаждой рыться и глодать, а также подбирать что попадется и пускать все в дело как птица, вьющая гнездо. Они хватали все, что можно было взять, унести в другое место и найти ему иное применение: так парчовые портьеры становились простынями, в мраморные погребальные урны сажали базилик, а на кованых решетках с окон гинекеев жарили кошачье мясо, разжигая костры из инкрустированного дерева. Так, слагаясь из отдельных элементов Клариче, для жизни уже непригодной, формировалась уцелевшая Клариче — сплошные развалюхи и лачуги, кроличьи клетушки и зловонные ручьи. При этом из того, что составляло былое великолепие Клариче, почти все сохранялось, лишь размещено было иначе, будучи при этом приспособлено к потребностям живущих в городе не менее, чем прежде.

Полосы нужды сменялись более радостными временами: из Клариче — убогой куколки выпархивала умопомрачительная бабочка; там наблюдалось изобилие новых материалов, зданий и вещей, туда стекалось множество новых людей, и все это ни в коей мере не напоминало ту или те Клариче, что были раньше, и чем торжественнее водворялась новая на месте прежней Клариче под тем же именем, тем делалось заметней, что она все дальше от нее и разрушает ее с не меньшей быстротой, чем крысы или плесень: несмотря на гордость своей новоиспеченной роскошью, в глубине души город чувствовал себя чужим, несообразным, узурпатором.

И тогда осколки того, прежнего, великолепия, уцелевшие, найдя для себя применение поскромней, опять меняли место и теперь хранились под стеклом на бархатных подушках, но уже не потому, что для чего-нибудь могли бы послужить, а потому, что вид их мог зародить желание воссоздать тот город, о котором никто больше ничего не знал.

Так следовали друг за другом полосы расцвета и упадка. Население и обычаи не раз менялись; остаются имя, местоположение и самые прочные из вещей. Каждая новая Клариче, компактная, как живое тело с его запахами и дыханием, выставляет напоказ как драгоценность то, что сохранилось от стародавних Клариче — мертвых, фрагментарных. В какие времена коринфские капители находились наверху своих колонн, неведомо; известно только, что одной довелось в курятнике много лет служить подставкой для корзины, куда куры несли яйца, после чего она оказалась в собрании Музея капителей, в одном ряду с другими экземплярами коллекции. Очередности сменившихся эпох никто не помнит; факт существования во время оно первой Клариче как будто признается всеми, но доказательств нет, такие капители могли пребывать сперва в курятниках, и только после — в храмах, мраморные урны — быть вместилищем сперва для базилика, а потом уж для костей. Наверняка известно только, что определенное количество предметов перемещается внутри определенного пространства, то растворяясь в массе новых, то отживая век свой без замены; полагается каждый раз их перемешивать и снова пробовать собрать из них единое целое. Возможно, Клариче всегда была лишь мешаниной разбитых безделушек, несочетаемых друг с другом и никчемных.

Нет города, который более Евсапии был бы склонен наслаждаться жизнью и избегать забот. И для того, чтобы уменьшить резкость перехода от жизни к смерти, жители Евсапии решили построить под землею ее копию. Покойников, иссохших настолько, что от них остался лишь скелет, покрытый желтой кожей, переносят вниз, где они могут заниматься своими прежними делами. Те, как правило, предпочитают беззаботное времяпрепровождение: большинство сидят у сервированных столов или застыли в таких позах, будто бы танцуют или играют на трубе. Но в то же время под землей в ходу все те ремёсла и занятия, что и в Евсапии живых, по крайней мере те, что были для живых скорее приятны: часовщик, сидящий в мастерской в окружении остановившихся часов, приближает пожелтелое, иссушенное, как пергамент, ухо к расстроенному механизму с маятником; брадобрей сухою кисточкой намыливает усохшие скулы лицедея, каковой тем временем просматривает список роли, скашивая в него взгляд пустых глазниц; молодая девушка, оскалив в улыбке череп, доит остов телки.

Конечно, многие живые хотели бы, чтоб после смерти их судьба переменилась, поэтому в некрополе охотников на львов, банкиров, скрипачей, меццо-сопрано, генералов, герцогинь и содержанок больше, чем их было за всю историю в Евсапии живых.