В Маврилии, показывая путешественнику город, предлагают ему также старые открытки, запечатлевшие Маврилию минувших дней, где можно на знакомой площади, где ныне останавливаются автобусы, увидеть курицу, или двух барышень под белым зонтиком от солнца — вместо фабрики взрывчатки, или музыкальные киоски там, где теперь путепровод. Чтоб не обмануть надежды местных жителей, необходимо отозваться с похвалой о городе, изображенном на открытках, и предпочесть его теперешнему, но при этом сожалеть о происшедших изменениях нужно по определенным правилам — признавая, что великолепие и процветание Маврилии столичной по сравнению с былой, провинциальной, не способно возместить утраты прежнего очарования, каковым, однако, можно наслаждаться лишь теперь, рассматривая старые открытки, в то время как тогда, когда Маврилия была провинцией, прелестного в ней ничего никто не находил и уж подавно не нашел бы ныне, если бы она ничуть не изменилась, и что столица, так или иначе, привлекательна еще и тем, что именно теперешнее ее состояние дает возможность с ностальгией вспоминать о том, какой она была.

Смотрите не скажите, что порою на одной земле и под одним названием сменяют друг друга ничем не схожие между собою города, которые рождаются и умирают, так и не познакомившись друг с другом, не соприкоснувшись. Имена их обитателей, их выговор и даже черты лиц могут оставаться прежними, но боги, жившие под теми именами над теми местами, тихонечко ушли, и им на смену пришли чужие боги. Хуже или лучше старых — пустой вопрос, они совсем не связаны друг с другом, так же как и старые открытки отображают не Маврилию былых времен, а некий иной город, волей случая носивший то же имя.

Посреди Федоры, города из серого камня, есть большое металлическое здание, каждое из помещений которого содержит по стеклянной сфере. Если всмотреться, в каждой сфере увидишь синий городок — модель другой Федоры. Такие формы город мог принять, не стань по той или иной причине он таким, каким мы его ныне видим. В разные времена, случалось, кто-нибудь, взирая на современную ему Федору, придумывал, как сделать ее идеальным городом, но, пока он изготавливал свою модель в миниатюре, Федора успевала измениться, и то, что прежде было ее возможным будущим, оказывалось просто игрушкой, заключенною в стеклянную сферу.

В этом здании теперь музей; каждый из жителей Федоры приходит туда, выбирает себе город, отвечающий его желаниям, и представляет себя глядящимся в садок с медузами, питать водой который должен был канал (когда б его не осушили), или с верха балдахина озирающим бульвар, специально отведенный для прогулок на слонах (в дальнейшем изгнанных из города), или соскальзывающим по спирали минарета (для которого позднее не нашлось фундамента).

На карте твоей империи, Великий Хан, должно быть место и для каменной, большой Федоры, и для маленьких, в стеклянных сферах. Но не потому, что все Федоры одинаково реальны, а, наоборот, поскольку все они — плоды воображения. Одна содержит то, что признано необходимым, хотя необходимости в нем еще нет, другие — то, что представляется возможным, а спустя минуту уже невозможно.

Путешественник, еще не ведающий, что за город он увидит впереди, пытается вообразить, какие там царский дворец, казарма, мельница, театр, базар. В каждом городе империи все здания различны и по-разному размещены, но стоит чужеземцу, прибывшему в незнакомый ему город, бросить взгляд на эту гроздь пагод, слуховых окон и сеновалов, проследить причудливые очертания каналов, огородов, свалок, чтобы сразу же понять, где княжеский дворец, где храм верховного жреца, гостиница, тюрьма или дурной квартал. Тем самым, полагает кое-кто, подтверждается предположение, что каждый держит в уме некий город из одних отличий, город без конкретных форм, без очертаний, который он накладывает на конкретные города.

В Зое все иначе. Здесь в любом месте можно поочередно спать и стряпать, изготавливать орудия, царствовать, копить золотые монеты, раздеваться, торговать, расспрашивать оракулов. Под любой пирамидальной крышей может быть как лепрозорий, так и термы одалисок. Бродит, бродит путешественник, одолеваемый сомнениями, и невозможность разобраться, где что в этом городе, приводит к путанице и в его дотоле четких представлениях. Он заключает: если жизнь в каждом своем проявлении являет всю себя, то город Зоя — воплощение ее нераздельности. Но что это тогда за город? Где граница, разделяющая то, что в нем, и то, что вне его, шуршание шин и вой волков?

Теперь я расскажу о городе Зиновия. В нем удивляет вот что: на сухом участке громоздится он на высоченных сваях, причем дома из цинка и бамбука со множеством террас и галерей располагаются на разной высоте и будто перешагивают друг через друга на ходулях, будучи при этом связаны между собою подвесными тротуарами и приставными лестницами и увенчиваясь бельведерами с остроконечной кровлей, флюгерами и резервуарами с водой, а вдоль стен еще торчат лебедки, блоки, лёсы.

Что за надобность, приказ или желание побудили основателей Зиновии придать их городу такую форму, уже никто не помнит, поэтому нельзя сказать, насколько соответствует им нынешняя Зиновия, чей облик, вероятно, есть итог дальнейших наслоений на исходный, непонятный ныне, план. Но если обитателя Зиновии попросишь рассказать, каким он представляет себе счастливый город, непременно обнаружится, что — как Зиновия, на сваях и с подвесными лестницами, и хоть с виду он может быть совсем иным,— к примеру, с развевающимися знаменами и лентами,— но обязательно оказывается результатом сочетания элементов той первоначальной формы.

Так что бессмысленно решать, к числу счастливых городов относится Зиновия или к числу несчастных. Не на эти категории следует делить все города, а на другие две: те, что, несмотря на годы и на изменения, упорно придают желаниям свою форму, и те, в которых либо желания сводят на нет город, либо город сводит их на нет.

Проехав восемьдесят миль так, чтобы дул в лицо мистраль, доберешься до Евфимии, где сходятся на каждое солнцестояние и равноденствие купцы семи народов. Судно, прибывшее в город с имбирем и хлопком, двинется отсюда с трюмом, полным мака и фисташек, караван, едва сгрузив мешки мускатного ореха и изюма, нагружается в обратный путь тюками золотистой кисеи. Однако поднимаются по рекам и идут через безводные пески в Евфимию не только для того, чтоб обменять добро, которое на всяком торжище внутри империи и за ее пределами будет разложено у твоих ног в тени точь-в-точь таких же пологов от мух на одинаково желтеющих циновках, предлагаемое покупателям с одной и той же мнимой скидкой. Нет, не только продавать и покупать товары устремляются в Евфимию купцы, а потому еще, что ночью у костров, пылающих вокруг базара, где сидят они на бочках и мешках или лежат на громоздящихся коврах, на вымолвленное одним из них какое-нибудь слово — например, «волк», «клад», «сестра», «любовники», «чесотка», «битва» — каждый отзывается историей о сестрах, о волках, о кладах, о любовниках, чесотке или битвах. И ты знаешь: в долгом путешествии, когда, чтобы не заснуть от бесконечного покачивания на верблюде или в джонке, ты невольно примешься перебирать воспоминания, окажется, что твоего волка сменил другой, твою сестру — чужая, а твое сражение — иные битвы,— вот как происходит после посещения Евфимии, где каждое солнцестояние и равноденствие свершается обмен воспоминаниями.