Форму города Земруда определяет настроение того, кто смотрит на него. Коль ты идешь по ней насвистывая, а твой нос парит за свистом, ты познаешь ее снизу вверх: трепещущие занавески, подоконники, фонтаны. Если ж ты идешь, повесив голову и сжав до боли кулаки, то взгляд твой будет упираться в землю, видеть то, что расположено на уровне земли,— канализационные люки, сточные канавки, грязные бумажки, рыбью чешую. Нельзя сказать, что та или иная картина верней другой, но о Земруде, предстающей перед тем, кто смотрит снизу вверх, ты слышишь главным образом от тех, кто вспоминает ее, погружаясь в нижнюю Земруду, ежедневно проходя по ней один и тот же путь и утром ощущая вчерашнее уныние, осевшее на нижней части стен. Для всех нас рано или поздно наступает день, когда наш взгляд сползает на уровень водосточных желобов, и с той поры мы неспособны оторвать его от мостовой. Обратное движение не исключается, но происходит редко, и поэтому мы так и бродим по Земруде, вглядываясь в погреба, фундаменты, колодцы.

Не многое сумел бы я назвать, рассказывая об Аглауре, сверх того, что неизменно отмечают, говоря о ней, и сами жители: общеизвестные достоинства и пресловутые изъяны, кое-какие странности, пример-другой почтительного отношения к законам. Этот устойчивый набор особенностей приписали городу когда-то наблюдатели, в правдивости которых сомневаться оснований нет, сравнив их, безусловно, с качествами прочих городов в те времена. Ни та Аглаура, о которой слышишь, ни та, которую видишь, с тех времен, быть может, и не так уж изменились, но то, что некогда казалось странным, ныне сделалось привычным, что же прежде почиталось нормой, выглядит экстравагантным, а достоинства и недостатки уже не видятся столь исключительными и постыдными, поскольку изменились представления о самих достоинствах и недостатках. В этом смысле все, что говорится об Аглауре, неверно, но при этом возникает убедительный и цельный образ города, в то время как отдельные суждения, которые могут вынести теперешние его жители, не слишком содержательны. В итоге город, предстающий в описаниях, обладает многим из необходимого для жизни, а город, занимающий ныне его место, по сравнению с ним кажется ущербным.

Так что, пожелай я описать тебе Аглауру на основании того, что лично видел и прочувствовал, мне бы пришлось заметить, что она бесцветна, лишена своеобразия, застраивалась как придется. Но и это было бы неправдой: в определенные часы с определенных точек тебе может приоткрыться что-нибудь оригинальное, редкостное, даже бесподобное, и тебе хочется сказать об этом, но все то, что говорилось об Аглауре прежде, мешает подобрать свои слова, и ты довольствуешься повторением чужих.

По сей причине городские жители все время полагают, что живут в Аглауре, произрастающей лишь из этого названия, не замечая Аглауры, стоящей на земле. И мне, хоть я и желал бы держать в памяти два разных города, приходится рассказывать тебе лишь об одном: воспоминания о другом — за неимением слов для их фиксации — изгладились.

— Отныне я возьмусь за описание города,— изрек Кублай.— Ты же, путешествуя, будешь проверять, имеются такие или нет.

Но посещаемые Марко Поло города всегда оказывались непохожи на воображенные правителем.

— Однако я построил в уме такую модель города,— промолвил император,— из которой можно будет вывести все мыслимые города. Она содержит все, что есть в нормальном городе. Так как реальные города в какой-то мере отстоят от нормы, достаточно предусмотреть возможные отклонения и рассчитать их наиболее вероятные сочетания.

— И я придумал модель города,— ответил Марко,— из которой вывожу все остальные. Это город сплошь из исключений, запретов, несуразностей, противоречий, всяческого вздора. Если он — предел невероятия, то с уменьшением числа не соответствующих норме элементов вероятность существования такого города растет. Поэтому довольно изымать в любом порядке исключения из моей модели, чтобы в конце, концов добраться до одного из городов, которые — опять же в виде исключения — существуют. Главное — не перейти определенную границу, дабы не получилисъ чересчур правдоподобные, чтоб быть заправдашними.

Из-за высокой балюстрады своего дворца Хан наблюдает, как растет его империя. Когда-то рубежи ее растягивались, включая покоренные территории, но перед наступавшим войском представали нищие деревни из одних лачуг, полупустыни или топи, где с трудом проклевывался рис, изголодавшиеся люди, высохшие реки, камышовые дебри. «Пора моей империи, разросшейся не в меру вширь,— раздумывал Великий Хан,— прибавлять и в качестве»,— и грезились ему гранатовые рощи с треснувшими переспелыми плодами, подрумяненные на вертелах, сочащиеся жиром зебу, сверкающие самородками в местах обвалов металлоносные пласты.

Вереница урожайных лет наполнила амбары. Половодье приносило целые леса огромных бревен, ставших опорой бронзовых крыш храмов и дворцов. Невольники как муравьи перенесли через просторы континента горы мрамора-змеевика. И вот обозревает Хан свою империю, усыпанную городами, тяготящими и землю, и людей, забитую сокровищами и заторами, перегруженную украшениями и поручениями, усложненную иерархиями и механизмами, напряженную, распухшую, тяжеловесную.

«Империю раздавливает собственная тяжесть»,— думает Кублай, и начинают ему сниться города легчайшие, как бумажные змеи, ажурные, как кружева, прозрачные, как накомарники, города, похожие на жилки листьев, на линии руки, на филигрань, которые увидишь, поглядев на свет через обманчиво непроницаемую толщу.

— Рассказать, что мне приснилось этой ночью? — говорит он Марко.— Посредине золотой равнины, усеянной метеоритами и валунами, что принес ледник, возносятся ввысь тонкие городские шпили и другие острия, расположенные так, чтобы Луна могла, держа свой путь, присесть то на один, то на другой или, повиснув, покачаться на тросах кранов.

В ответ Поло:

— Город называется Лаладже. Эти приглашения передохнуть среди ночного неба обитатели его расставили, чтобы Луна позволила всему в их городе без конца расти и вверх, и вширь.

— Но кое-чего ты не знаешь,— добавил Хан.— В знак благодарности Луна пожаловала городу Лаладже редкостную привилегию: расти, не тяжелея.

Хотите — верьте, не хотите — нет. Я расскажу вам, как устроена Оттавия, город-паутина. Меж двумя отвесными горами — пропасть, и Оттавия висит над ней, привязанная к гребням гор канатами, цепями, мостиками. Жители шагают по деревянным перекладинам, стараясь не попасть ногою в промежуток, или цепляются руками за пеньковые ячеи. Вниз на сотни метров — ничего, лишь проплывают облака, а где-то и глубине угадывается дно оврага.

То есть основу города составляет сеть — она служит опорой, по ней перемещаются. Все остальное не возвышается над ней, а к ней подвешено: веревочные лестницы и гамаки, дома-мешки, вешалки, террасы, похожие на гондолы дирижаблей, бурдюки с водою, газовые рожки, вертелы, корзины, подвешенные на веревках, подъемники, душевые установки, трапеции и кольца для забав, светильники, канатные дороги, горшки с растениями, свисающими вниз.

Жизнь над бездной обитателей Оттавии определенней жизни тех, кто населяет другие города. Эти знают, сколько может выдержать их сеть.