Тот, кто видел Малинку вчера, не узнал бы её сегодня. Дома исчезли. На их месте, вдоль улицы, будто странные памятники, стояли закопчённые печи. В печах кое-где ещё уцелели оплавленные жаром горшки. Ни людей, ни животных не было видно. Обгорелые ветлы и берёзы неподвижно протягивали почерневшие сучья. Единственно, кто уцелел и уже освоился с видом пожарища, были куры. Они также деловито рылись в грудах пепла, как раньше — в навозных кучах родного двора. А один петух, наткнувшись на полуобгорелое рассыпанное зерно, так звонко закричал, приглашая кур, что мальчик, выглянувший из-за уцелевшего плетня бывшей избы деда Никиты, вздрогнул и присел на корточки.

— Погоди, — прошептал он, озираясь, — ужо перешибу тебе ноги — забудешь галдеть-то!

Мальчик был широкоплечий, загорелый и босой. Волосы его в беспорядке торчали в разные стороны, а одна прядь, более светлая, спускалась на самые глаза. Он, видимо, давно уже сидел тут, от нетерпенья вырвал и примял вокруг себя всю траву, но выйти из своего укрытия не решался: слишком страшен был вид молчащей растерзанной деревни. Его беспокоил ещё шорох с другой стороны плетня, будто там кто-то тихонько полз на животе или пробирался на четвереньках. Но в плетне, сделанном дедом Никитой, точно в хорошей корзинке, не было ни малейшей щёлочки, чтобы можно было заглянуть. А подтянуться и посмотреть через плетень мальчик не решался.

За плетнём опять что-то зашелестело. Послышалось чьё-то сдержанное дыхание, тихий вздох…

Робко протянув руку, мальчик поцарапал ногтем плетень. Тотчас же последовало ответное царапанье. Тогда мальчик тихо постучал: раз, два, три. Ответный стук такой же: раз, два, три.

Нет, это не собака и не зверь какой-нибудь. Так стучать может только человек.

Мальчик не выдержал: осторожно он начал подниматься, чуть-чуть, только чтобы глаза оказались вровень с плетнём. Всё выше, вот уже… И тут же, тихо охнув, он присел на землю: тот, за плетнём, тоже поднялся, и они оказались нос к носу, глаза к глазам…

Тот от неожиданности тоже присел так быстро, что мальчик и рассмотреть его не успел.

Тихо. И за плетнём не шевелятся.

Передохнув, мальчик, огляделся и снова начал подниматься. «Загляну первый», — подумал он и опять оказался нос к носу с тем, из-за плетня. Но на этот раз они оба не охнули и не присели.

— Сашка!

— Федоска!

Они сказали это шёпотом и, протянув руки, ухватились друг за друга и стояли так, крепко сжав руки, точно каждый боялся, что другой исчезнет.

— Ты!

— Ты! — опять сказали они тихонько и замолчали.

— Давай сюда, — предложил наконец Федоска и оглянулся, — только живо, пока никто не видал. Задал ты мне страху!

— А ты мне…

Общая беда сблизила мальчиков. Теперь они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. Крапива больно жгла шею и ухо Саши, но он не отодвигался: её куст защищал его в этом страшном месте, где каждое открытое пространство грозило опасностью. Спинами мальчики прижимались к плетню.

— Рассказывай!

— Рассказывай! — одновременно заговорили мальчики, но тут же смолкли: в смородине, совсем рядом с ними, что-то зашевелилось и раздался чуть слышный стон.

— Помогите… — расслышали они. Кусты затрещали, кто-то медленно пробирался сквозь них, ближе, ближе…. Мальчики замерли. Ветки раздвинулись, и показалась голова человека. Глубокая царапина тянулась по голому черепу, длинная, промокшая от крови борода волочилась по земле.

— Дедушка Никита, — с трудом произнёс Федоска. — Дед… — и растерянно замолчал.

— Пить, детки, пить, — невнятно проговорил старик.

Саша еле успел подхватить его: дед Никита, стоя на четвереньках, пошатнулся и чуть не ткнулся головой в крапиву.

— Воды, — повторил он, но проворный Федоска уже успел сбегать к речке и возвращался, поддерживая обеими руками свёрнутый лист лопуха с водой. Дед Никита погрузил в него лицо, и Саша вздрогнул: вода, вытекавшая из лопуха, окрасилась в красный цвет.

— Спасибо, — уже твёрже сказал дед Никита и, приподнявшись, оглянулся, подвинулся к плетню, где кусты были гуще. — Спасибо, что старому помогли. Бежать надо, куда подальше. Может, те, проклятые, сюда вернутся и нас позабивают.

Старик помолчал, с трудом переводя дыхание.

— В грудь били, — проговорил он и со стоном кашлянул. — Всех, всех положили. — Он опустил голову, добавил тише: — Баб, ребятишек, всех.

— А бабушка Ульяна? — взволнованно спросил Саша и вскочил на ноги. — Дедушка, а бабушка Ульяна?

— Сядь, — сердито сказал дед, кашлянул и простонал: — Сядь, может, ещё увидит кто… Всех, говорю тебе, в школу тащили…

Федоска молчал. Он всё ещё держал в руке лопух, из которого поил деда водой, и, старательно отрывая от него кусочки, раскладывал их рядышком на земле.

— Дед, — спросил он негромко, — а может, есть ещё такие, что убежали, а?

Дед Никита не ответил.

По листку крапивы полз мохнатый червяк, весь в жёлтых и чёрных полосках. Вот он свесился с листа, изогнулся, собираясь перебраться на соседний лист. Он был такой забавный и спокойный, что Саше вдруг показалось, будто ничего страшного и не было. Вот он сидит и смотрит на червяка, а поднимет глаза и увидит дедову хату и деда на завалинке с недоконченным лаптем в руках…

Но тут Федоска крепко ткнул его в бок. Саша вздрогнул и поднял глаза. Хаты не было, не было и завалинки. Дед Никита сидел на земле, тяжело опираясь спиной о плетень, и, свесив голову на грудь, дремал.

— Пойдём, — тихо проговорил Федоска, — поглядим, может, и вправду кто ещё живой остался. Дед, мы скоро придём.

Дед Никита не шевельнулся. Мальчики тихо поползли вдоль плетня. Федоска уже приподнялся, собираясь перелезть через него, но вдруг остановился и проговорил дрожащим голосом:

— Ой, бабка Фиона лежит! Глянь, Сашка!

Саша закрыл лицо руками.

— Не буду, — сказал он. — Не буду смотреть! Ползём дальше, Федоска, может, ещё живых найдём.

Но Федоска не двинулся.

— Добрая она была, — невнятно и точно сердито проговорил он. — Яблоки у неё всегда таскали. Слова не скажет, м-м-м…

Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.