— Пойдём, Федоска, — повторил настойчиво. — Может быть, живых найдём.

Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.

— К бабке Ульяне пойдём, — сказал он. — Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.

— Я тоже, — тихо ответил Саша.

Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:

— Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!

Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.

— Гляди, — начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.

— Слышишь? — шепнул он. — Никак, домовой это.

В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…

Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.

— Домовых не бывает, — сказал он как мог твёрдо. — Это живое!

Но Федоска упрямо замотал головой.

— Бывает. Домовой, и кикимора, и леший — все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.

В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.

— Живое! — уже твёрже повторил он. — Я открою, — и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.

Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.

В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.

— Домовой в печке не живёт, — послышался детский низкий голос. — Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.

— Гришака?.. — удивился Федоска. — Ты что тут делаешь?

— Мамку ждём, — упрямо повторил детский голос. — Куда ей деваться? От печки-то?

Федоска тихонько толкнул Сашу.

— Не придёт она к печке, — шепнул он. — Ты им не говори только.

Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:

— Сидите уж. Мы опять придём.

— Есть хочу, — протянул другой, тоненький голосок.

— Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. — Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.

— Закрой, — сказал он и неожиданно всхлипнул. — Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.

Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.

Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.

Вдруг Саша остановился:

— Сидит вон кто-то, — сказал он шёпотом. — Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.

Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.

— Бабушка Ульяна, — крикнул Саша и бросился вперёд. — Бабушка Ульяна! — повторил он задыхаясь.

Старуха обернулась.

— Дитятко? — проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.

— Бабушка Ульяна! — Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:

— Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…

Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.

Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.

Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.

— Будет реветь, — проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? — озабоченно спросил Федоска.

Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:

— Бабушка, — вскрикнул он, — а волосы-то у тебя!..

Косы бабушки, всегда аккуратно прикрытые платком, распустились и беспорядочно лежали по плечам. Но теперь они были совсем седые.

Старуха взяла в руку прядь волос, посмотрела на них и покачала головой.

— Бог с ними, — сказала она, — как ещё они на голове моей удержались. Чего я насмотрелась, нельзя вам того, ребятки, рассказать: вам ещё жить надо, а с того жить не захочется. Близнецов Дарёнкиных да Наталкиного Ванюшку в конопли я запрятала, накормила, спят они там. Мужики, которые на войну пошли, может, живы останутся. Отец твой, Федоска, тоже вернётся…

— М-м-м… — Лицо Федоски скривилось, он не сдержался и, отвернувшись, заплакал грубым, недетским плачем. Перестал так же внезапно, как начал, вытер глаза рукавом рубахи и обернулся к бабушке Ульяне с виду уже спокойный.

— Вернётся, — уверенно проговорил он и крепко стукнул кулаком по ладони другой руки. — Отец, он вернётся!

Федоска хотел ещё что-то добавить, но посмотрел по сторонам, отошёл и задумался.

Бабушка Ульяна встала, отряхнула юбку, осмотрелась, точно ища чего-то, и проговорила вполголоса:

— А ну, чтой-то у меня в кармане лежит…

Эта привычная фраза как будто сразу её успокоила: быстрые загорелые руки захлопотали около одного из карманов пёстрой юбки, и она протянула мальчикам ломоть чёрного хлеба.

— Уж знаю, что голодные, — ласково проговорила бабушка Ульяна.

Саша думал, что ему уже никогда есть не захочется. Но хлеб растаял во рту, будто его и не было, и тут-то есть захотелось по-настоящему. Федоска справился со своим куском ещё быстрее и, запрокинув голову, осторожно высыпал в рот крошки с ладони.

— Бабушка, ты нам хлеб отдала, а сама, наверное, не ела, — спохватился Саша.

Но старуха покачала головой.

— До еды ли мне теперь, — сказала она. — Ваше дело молодое. — И вдруг всплеснула руками: — Ой, малыши-то в коноплях уж не плачут ли?

— Ещё есть двое, тётки Алёны, — заговорил Федоска. — В печке сидят, мамку ждут. Как они туда только успели. Дед Никита тоже живой.