— Она у нас председательшей будет, — лукаво сказала доярка.

— Что ж, — подхватил кладовщик и задвигал тараканьими усиками. — Я прилично знаю товарища Стеблова, Василий Агеича. С самого что ни на есть тыща девятьсот, стало было, осемнадцатого годочка. Вместях с ним из беляков капусту рубали. Лихой он был комэскадрона. Бывало, как вскочит на жеребца… английских кровей под ним жеребец ходил, отбитый из конюшен самого графа Орлова; выкинет кверху шашку — и рванемся в атаку. Черкесская бурка завсегда на Василий Агеиче надетая: так черным вороном за спиной и вьется. Мы гикаем шпорим коней — земля ходором ходит. Уважали его бойцы. Ну и женский пол завсегда глаза закидывал, как был он из себя мужчина бравой видимости и издаля приметный. Отдыху никогда у него от этого внутреннего врага не было…

Кладовщик плутовато, ёрнически подмигнул девкам маслянистым глазом; те опять прыснули в концы платков.

Ипат негромко сказал Ульяше:

— А я ухожу с хутора.

— Далече? — спросила она, продолжая грызть (тыквенное семя.

— На канал.

Ульяша живо вскинула на него глаза; нижнюю толстоватую губу ее, не слетая, облепляла шелуха.

— С чего это, иль на хуторе стало плохо? А мы уж тебя за старательность наметили подучить кочегаром на молотилку, после и машинистом бы стал.

Он ответил не сразу, перебирая пальцами бахрому своего вязаного шарфа:

— Сумно мне как-то в Буграх и к тому же родитель: дух от них идет дюже залежалый. Отпрошусь я в колхозе и пойду в отходники, погляжу, где какие города ставят, что люди на всем белом свете делают. Заступлю до строителей на Волгу-Дон, буду жить с рабочими. Они народ правильный и назад на старинку не оглядываются, с ними и я стану покрепче. Сестренку вот жалко покидать… да я ее потом выпишу. Есть на хуторе еще одна особа, только ей до меня дела нету…

Секретарь Совета ему ничего не ответила.

Дня два спустя Ипат, не простясь с отцом, покидал хутор. Евдоким Семеныч по наряду был с подводой на Манычстрое. Домой он теперь заглядывал редко, на сына бросал исподлобья пронзительные бирючьи взгляды, но против обыкновения не ругал и лишь тяжело сопел: видно, боялся, что донесет на него в районную милицию.

По тихой улице, завороженной светом тающего, закатного месяца, мимо плетней, облепленных снегом, Ипат вышел за околицу. Он был в тулупе, туго подпоясанном кушаком, на руках его белели варежки из овечьей шерсти, за плечами подрагивала торба, а в ней лежало белье, новая фуражка с красным околышем, мыльница с деньгами и паспортом. На косогоре показался ветряк с растопыренными крыльями, в крайнем дворе сонно закричал кочет. За скирдом соломы развернулась степь с торчащим, махрастым краснобыльником, в лицо подул ровный, сухой поземок. Ипат остановился, оглянулся в последний раз на хутор, тонувший в предутренней мгле. Повернулся и твердо зашагал по сыпучему нетронутому снегу, оставляя глубокие следы сапог, подбитых гвоздями.

ВСЮ августовскую ночь до отбоя воздушной тревоги я продежурил на крыше своего учреждения; в этот раз наши «ястребки» совсем не допустили к столице немецких бомбардировщиков. Днем я клевал носом над бумагами, и со службы меня отпустили раньше времени. Я пообедал по талону, получил в магазине хлеб, коробку рыбных консервов, неполную бутылку подсолнечного масла, папиросы и собрался домой за город. Вагон был наполовину пуст; я повесил авоську с продуктами на железный крюк, сел у окошка, развернул газету; я люблю читать и посматривать на пестрые подмосковные дачи, полускрытые зеленью, на мелководные речонки в каменных браслетах мостов, на сквозные березовые перелески, темный ельник. Состав дернуло, когда в наш вагон шумно, со смехом вскочили две девушки. Они еле переводили дыхание.

— Вот, Надюшка, удачно поспели! — проговорила высокая девушка с черными волосами, короной уложенными вокруг маленькой головы. — Еще бы минутка — и опоздали.

— Ох! Никогда еще так не бегала.

Скамья против меня была свободна, подруги заняли ее. Высокая с черноволосой короной бросила тот сдержанный, мимолетный взгляд, каким обычно дарят случайных спутников; Надюшка же посмотрела на меня с наивным любопытством. Затем они оживленно принялись болтать, видимо решив, что я для них неинтересен.

Конечно, чем я мог быть интересен для этих девушек? Я раза в полтора старше любой из них, притом, как многие близорукие люди, неуклюж. Однако я против воли прислушивался к их разговору.

— Постовой милиционер небось подумал, что мы от кого-то удираем, да, Ксения? А туфлю мою помнишь? Я даже не заметила, как она соскочила, и знай бегу по Арбату в одном чулке.

Я улыбнулся в окно, представив себе их маленькое дорожное приключение с потерей туфли, и покосился на красивые ноги Нади, туго обтянутые шелковыми чулками. Девушки, очевидно, заметили мой взгляд, вдруг замолчали, а затем фыркнули.

Надя поджала ноги под скамью.

— Вы думаете, я и сейчас сижу в одной туфле? Конечно, вернулась и подобрала. Знаете, мы боялись опоздать и за семнадцать минут добежали до Киевского вокзала. Троллейбусы стали, а метро теперь закрывают с трех часов под бомбоубежище…

Впоследствии меня всегда удивляло, как это я, человек неловкий, замкнутый, вдруг разговорился. Конечно, этому помогла общительность Нади. Надя же мне сказала, что обе они, как и я, живут в Переделкине; мы сошли вместе.

После каменной, пробензиненной, шумной Москвы солнечная дачная тишина, мягкая зелень леса были особенно отрадны, воздух, напоенный смолистой хвоей, цветущим вереском, казался необыкновенно душистым. Мы не спеша пошли к прозрачному роднику, деревянному мостику через мелководную Сетунь; за оврагом по бугру сквозь редкие стволы берез, лип, сосен выглядывали изгороди палисадников, красные, голубые крыши с флюгерами, причудливые башенки. Я, как старший, больше расспрашивал:

— С кем вы, девушки, тут живете?

— Я с папой, мачехой и бабушкой, — сказала Надя. — Ксения тоже с родными. Мы соседки.

— Вы учитесь?

Обе согласно кивнули: Ксения в институте иностранных языков (изучает немецкий). Надя — в производственно-художественном техникуме.

— Какие еще новости, девушки? Расскажите.

— А вам какие нужны? — засмеялась Наденька. — Не слышали, этой ночью на платформе в Очакове диверсанта поймали? Сигналил фонариком. «Юнкерсы» стали бомбить, но ни в вокзал, ни в составы не попали. Чего вам еще? В Москве все комиссионные магазины забиты коврами, платьями, часами, туфлями. Дешевка! Продают те, кому эвакуироваться. Но разве это сейчас интересно?

Как это водится между дачниками, мы узнали, кто каким поездом собирается завтра утром в Москву, и условились, что сойдемся к восьмичасовому. Обычно я ездил позже.

— Мы всегда садимся в четвертый вагон от конца, — сказала Ксения, прощаясь со мной у родника за мостиком. — Сегодня это мы случайно вскочили в первый попавшийся: некогда было разбирать.

Я поудобнее перехватил замусоленную авоську с продуктами и пошел через линию железной дороги. Жил я совсем в другой стороне Переделкина, недалеко от лесхоза.