Голос мой, наверно, стал глухим; я почувствовал, как Наденька чуть пожала мою руку. Некоторое время она с какою-то трогательной осторожностью молчала.

— У вас есть парень? — спросил я, стараясь взять безразличный тон.

Она как бы заколебалась: отвечать мне или не отвечать, опустила золотоволосую голову.

— За мною, конечно, многие ухаживали, Антон. Теперь почти всех моих знакомых забрали в армию…

Она вздохнула.

«А что, если ее поцеловать?» — вдруг подумал я, и у меня сразу пересохли губы.

— Скажите, Наденька, — несколько сипло спросил _я — Как в мечтах вы хотели бы устроить свою судьбу? Чего вы ждете от жизни?

— Не знаю. Кончим войну, тогда и будет видно. Ну, конечно, чтобы жить хорошо. И, немного подумав, добавила:

— Зачем загадывать? Я загадаю так, а все выйдет по-другому. Во всяком случае, у нас в стране не должно быть плохо.

Ветерок пахнул чем-то грустным и вянущим: впереди открылось голое ржаное поле. Наденька вдруг заторопилась, повернула обратно: скоро поезд на Москву, родные беспокоятся. Мы опять прошли железнодорожную будку, оба стожка сильно пахнущего сена, подстриженный темный ельник, светофор, теперь горевший зеленым изумрудом, а я так и не решился поцеловать девушку.

Нет, я лучше потом из учреждения позвоню ей по телефону на квартиру, назначу свидание и тогда объяснюсь.

В институте ходили слухи, что нам, возможно, придется эвакуироваться куда-то на Алтай или в Среднюю Азию. Из Москвы продолжали вывозить заводское оборудование, музейные ценности, архивы; на вокзалах стоял плач: на фронт отходили поезда с новобранцами, в глубь России — составы с детьми, матерями. Пока что я опять стал проводить ночи на крыше, дежуря за семейных сотрудников. Почти каждый день кто-нибудь из них просил меня: «Выручи, Антон. Назначили, понимаешь, в наряд, а мне жену в родильный везти. Ты ведь бобыль». В начале октября я заболел. Четыре дня я провалялся дома в постели, от скуки играя сам с собой в шахматы.

Ветер рябил сизую лужу перед моим окном, пасмурное, вечереющее небо завесила новая туча. Через взбухшую дорогу за изгородью соседней дачи стояли мокрые, кислые березы, роняя желтые листья. Неожиданно кто-то два раза негромко стукнул в мою дверь.

— Да, да! Пожалуйста! — закричал я.

Дверь открылась, и… на пороге встала Наденька Ольшанова. Черный берет, бежевое пальто ее были в капельках дождя, туфли облеплены грязью. Она улыбалась, но, видимо, чувствовала себя неловко.

— Можно?

Я поспешно вскочил, опрокинув доску с шахматами, прибрал кровать. Признаться, я почти не удивился. Любовь — расцвет всех наилучших чувств. В эти дни ты и сам становишься чище, добрее, сердечней, и от любимого человека ожидаешь только хороших поступков. Ведь должна же была Наденька как-то почувствовать мое недомогание и навестить? Забыв про свою слабость, я бросился снимать с нее пальто, берет. Наденька мягко остановила мою руку.

— Нет, нет, я на минутку.

— Но вы же мокрая, Наденька. Вам непременно надо обсохнуть. Да на улице опять дождь.

— Нет, нет, Антон. Я посижу минутку и пойду, Просто зашла узнать: почему вы не звоните последние дни?

Я уже повесил ее мокрое пальто на гвоздь.

— Ох, я вам тут наслежу! — Наденька поглядела на свои грязные туфли. — Тогда я уж разуюсь. Ладно? — Она доверчиво и уже весело посмотрела на меня, в одних чулках прошла на диван, села и поджала под себя ноги.

Я зажег свет, стал хлопотать насчет чая. По счастью, у меня имелись пайковые конфеты, банка мясных консервов, целых три батона: за время болезни я почти ничего не ел.

— Вы что это, Антон, такой худей: заболели? Давайте я сама сделаю затемнение, — и, не дожидаясь ответа, Наденька залезла на стол, развязала штору из синей светонепроницаемой бумаги, которую я на день подкатывал кверху. — Не смотрите на мои ноги, у меня чулки порвались на пятках.

— А вот и буду смотреть. В роли хозяйки вы мне больше нравитесь.

Сегодня я был гораздо смелее, чем обычно. Я сам себе нравился: вот именно так непринужденно я и должен всегда обращаться с женщинами. Раз уж вышел такой случай, сегодня и объяснюсь Наденьке в любви, а там будь что будет.

На электрической плитке шипели мясные консервы. Наденька переворачивала их алюминиевой ложкой: у меня опять где-то затерялась вилка. Я нарезал самый свежий из своих пшеничных батонов, заварил чай, и мы сели ужинать.

— У меня столько перемен! — с оживлением рассказывала Наденька, поддевая ложкой кружок помидора. — Наш техникум собираются эвакуировать то ли в Сыктывкар, то ли в Йошкар-Олу. Я забрала свои документы и поступила контуровщицей на фабрику мультипликационных фильмов. Это у площади Восстания, не видели? Теперь я рабочая, уже продуктовую карточку получила, спецовку.

Она с любопытством заглянула мне в глаза, желая проверить, какое это произвело на меня впечатление. Я слышал запах ее кожи, напоминающий мне запах яблок, ощущал тепло, которое исходило от ее молодого здорового тела с округлыми плечами, с нежной, развитой, спокойно дышащей грудью. Сколько чистоты и доверчивости было в ее взгляде, в наивно полураскрытых, немного толстых и таких милых губах.

— К вам, Антон, я уже давно собиралась, а тут сама судьба помогла. Бомба ночью упала на соседней улице, и у нас в московской квартире выбило все окна. Сегодня папа с мачехой поехали ночевать к знакомому художнику на Коровий Вал, а я отпросилась сюда. Зашла на старую дачу: Ксении нет дома, провожает двоюродного брата в армию и в Переделкино вернется поздно. Я и решила навестить вас. Мы ведь с ней собирались к вам только утром.

Я уж не помню, о чем мы с Наденькой говорили в этот вечер; когда спохватились — было одиннадцать часов. Я помог ей надеть обсохшее пальто и пошел провожать. С желоба нашего дома, с крыши, с ближних берез капало, и казалось, что темнота вокруг шуршит, шепчется. Лес начинался сразу за верандой. В нос, в рот било запахом раскисшей зелени, мокрого опавшего листа, еловой прелью. Небо расчистилось, и со всех сторон на меня смотрели яркие, промытые осенние звезды. Я благословлял темноту: она поможет мне открыть Наденьке свое сердце. Дома я так-таки и не объяснился. Неловко: девушка пришла проведать, а я (больной-то!) сразу ошарашу ее своей любовью!

— Вам не стоило бы выходить, Антон, — сказала она, перешагнув через лужу у крыльца. — Вы больны.

— О, я себя чувствую превосходно. Вы меня вылечили.

«Начало неплохое, — подумал я. — Главное: смелее. Что, если вдруг и я ей не безразличен? Может, она увидела, какой я человек, и согласится стать моей женой? Ну пусть не сейчас, после войны…»

Дорога под ногами расползалась, чавкала. Мы выбрались на булыжное шоссе, миновали кладбище на бугре, железнодорожную будку, стожки побуревшего сена.

У деревянной платформы стоял дачный поезд, темные вагоны казались пустыми, только паровоз бросал на рельсы неяркие пучки света из подфарников. Редкие пассажиры быстро расходились по домам, прикрывая головы портфелями, свертками: переделкинские зенитки лениво били по какому-то одинокому немецкому самолету, воровски бродившему в небе, Наконец мы оставили позади родник, мостик через мелководную Сетунь; вот и дачный поселок.

«Сейчас объяснюсь», — решил я, весь холодея. Из уличной темноты перед нами неожиданно выросла высокая, тонкая фигура; знакомый голос радостно и вопросительно окликнул:

— Наденька?

Это была Ксения, в плаще, калошах. В руке она держала свернутый зонт: захватила на случай дождя для товарки.

— А я вернулась из Москвы, узнала, что ты здесь, и подумала: наверно, у Антона. Вот вышла встречать.

Вместе мы поднялись по гористой скользкой тропинке. У калитки дачи я простился с подругами. Наденька крепко и сердечно пожала мне руку.

— Хороший вы человек, Антон. Так мне всегда говорили девушки, которым я не нравился…