— Мы рады, что ты хочешь посмотреть Алаверди, гордость народа. У нас осенью бывает праздник Алаверди, когда съезжается вся Грузия. Но мы отвезем тебя в Алаверди завтра. Гость должен знать, чем мы живем. — И, закончив речь, он повелительно заговорил со счастливым Кекецем, тот кивал головой, и старики тоже важно кивали.

— Это бокал мы… — сказал хозяин. Старики встали со своих высоких табуретов, и Рощапкин встал, и они стоя выпили за неизвестное, но, видимо, весьма важное явление природы иль жизни.

Чернильная южная ночь начала светлеть, когда они с Кекецем, поддерживая друг друга, шли домой.

Небо, асфальт, забор и звезды вдруг затеяли веселую свистопляску под звуки неведомой музыки. Еще Рощапкин успел спросить:

— Зубы у тех стариков как у юношей?

— Пластмасса. Пастух быстро зубы теряет, потому что после горячей еды пьет ледяную воду, — откуда-то из вечности донесся слабый Кекецев голос.

— Бако-о! — отчаянно вопил Рощапкин. — Эй, Бако-о! — Вопль его тонул в шорохе тополевых листьев, журчании лесной воды…

С раннего утра они как проклятые носились по этому тополевому лесу, разыскивая неведомого Бако. Старики приказали найти старика Бако, который пасет стадо овец невдалеке от деревни. Надо было Бако найти, объяснить, что нужен баран для Алаверди, и, когда он барана выберет, притащить того барана в деревню. Иначе в Алаверди ехать нельзя.

Выцветшее небо палило зноем.

— Жара же! В лесу должен быть Бако, — в сотый раз сказал Кекец.

— Бако! Эй, Бако-о! — но все тот же лиственный шорох, шум животворной алазанской воды по канавкам, питающим водой тополя, был ответом.

— Идем к реке, — обессилено сказал Кекец. — Черт его знает…

Они еще раз пересекли лес и выбрались в слепящее каменное марево русла. Убегающее в горы каменное ложе буйной горной реки изрыто было ямами, которые выкрутила паводковая вода, усыпано валунами, кусками дерна, иссохшими трупами лесных дерев.

Они разошлись, потеряли друг друга в бесплодной равнине, а когда сошлись, то Рощапкин был на грани солнечного удара.

— Пошли, — сказал он. — Пусть меня вместо барана. Все равно.

— Стой! — быстро откликнулся Кекец. Он помахал ладонью у носа, принюхался и, как гончий пес, устремился вперед, шлепая по камням босоножками.

…В яме, вырытой водяным буйством, где недвижимый воздух был расплавлен, как магма, сидели два морщинистых человека в бурках. Перед ними лежала газетка, на газетке уютно зеленели огурцы, матово отливала головка чеснока и лежал длинный, деревенской выпечки хлеб. В руках у морщинистых людей были граненые стопки.

— Эт-тот бокал мы… — говорил один старик, второй торжественно слушал.

— Бако-о! — укоризненно сказал Кекец. — Три часа тебя ищем по всей Грузии. Хорошо, что чачу носом учуял.

— Эт-тот бокал мы выпьем за приход дорогих гостей, посетивших нас, — закончил старик. — Гамарджос!

— Гамарджос, друзья! Спускайтесь к хлебу, — добавил второй. Они чокнулись и исполнили жест.

После энергичных объяснений и пары стопок чачи Бако повел их к овцам, которые изнемогали от жары в соседней яме. Простой человек Бако встал как бог Саваоф на краю ямы, долго стоял так, вглядывался в овец, опираясь на посох. И второй старик, как богов дублер, стоял рядом с ним.

— Вот, — сказал наконец Бако и ткнул посохом в одного из баранов. — Это пойдет для Алаверди.

— Для Алаверди! — эхом повторил дублер.

Обреченный баран и дал надеть на себя веревку. Однако вскоре он опомнился и решил не отдавать жизнь без борьбы. Когда они выбрались на шоссе, у Рощапкина была порвана рубашка, у Кекеца брюки, и оба они босиком шагали по кипящему асфальту, так как босоножки потеряли еще в лесу. Кекец, перекинув веревку через плечо, буксировал барана. Рощапкин напирал в стриженый бараний зад, баран блеял и, откуда в нем это бралось, беспрерывно осыпал его теплыми катышами. По шоссе шуршали шины «Москвичей» и «Побед». Усатые автомобилевладельцы замедляли ход и смотрели на них завистливо и серьезно. Баран на шоссе — это шашлык и вино. Какие могут быть шутки?

…У дома уже стояла открытая грузовая машина. Возле машины переминались застенчивые юноши в белых рубашках. Во дворе на длинных скамейках сидели важные старики в черном и молчали. У ног их лежали хурджины. Мать Кекеца, тоже в черном, сидела на табуретке и тоже молчала. Из переметных сум, уложенных вокруг табуретки, торчала зелень и отсвечивали медные бока кастрюль. Один из стариков что-то сказал в пространство, тотчас возникли юноши в белых рубашках и перетаскали в машину весь скарб, включая скамейки. И баран был привязан в кузове, в последний свой путь.

Машина медленно шла вдоль поселка. Из каждого дома выбегал человек с хурджином или бочонком и лез в кузов. Было похоже, что из-за этой поездки все сельское хозяйство окажется в полном забросе.

— Это родственники, — объяснял Кекец. — Без них ехать нельзя.

И машина вбирала и вбирала в себя людей, бочонки, хурджины, сумки с зеленью и кастрюли с готовой снедью. Позади в деревне оставалось безлюдье, запустевшие подвалы, кладовки и очаги.

Издали монастырь был очень белый и очень великий, и, пока машина катила по бесплодному алазанскому ложу, он все вырастал и вырастал, а когда сравнялся в размерах с дальними вершинами гор, то стал становиться поменьше, но все-таки и вплотную оказался громаден.

Кирпичная крепостная стена окружала его. Ворота были разрушены, и кое-где осыпались башни, но все-таки он походил на хоть куда пригодную крепость.

Обширный двор зарос некошеной зеленью, и под вековым грецким орехом, тоже, наверное, посаженным в смутный ХI век, стоял стол и скамейки. Туда юноши энергично перетаскивали хурджины, бутылки и бочонки, а барана сняли на землю. Один из стариков что-то барану сказал, и тот покорно пошел. Шли старики, и семенил баран, последний раз глядя на травку и землю. Так они трижды обошли вокруг громады монастыря, после чего барана отвели к стене, где прямо в толще ее был устроен закопченный камин, лежали полешки буковых дров, а на кованых гвоздиках висели шампуры.

Пустота и разруха была внутри храма XI века, но кто-то уже начал наводить тут порядок, расчищать древние фрески, освобождать их от штукатурки.

— Николай I велел замазать, — просто сказал один старик, как будто Николай I был председателем их сельсовета.

С расчищенных фресок смотрели византийские лики святых, мало похожих на русских святителей. Чаще других фигурировал стройный детина с мечом — Георгий Победоносец. Самостоятельный и хмурый мужчина был этот Георгий. Может, именно он и не понравился царю Николаю, владыке тюрьмы народов.

Пробитая в толще стены лестница вела вверх. Один из стариков указал на нее Рощапкину и сам пошел впереди, неторопливо шагая по узким ступеням. Старик все шагал и шагал, и задыхающийся Рощапкин оскальзывался за ним в узком, почти вертикальном проходе, и не было этой лестнице никакого конца, как будто она вела прямо на небо. Кое-где у лестничных поворотов в стене были пробиты узкие ниши, и они позволяли оценить чудовищную толщину этих стен. В ниши падал пыльный прохладный свет и освещал гирлянды летучих мышей. Наконец-то где-то через полчаса они взобрались наверх. Внизу был двор — пятачок, маленькие фигуры людей, река Алазань и дальние горы.

— Вот там, — кивнув в пространство, сказал старик. — Была в засаде конница Саакадзе. В той стороне — другая засада. В монастыре помещались турки. Отсюда, с освобождения Алаверди, начал Георгий свою войну. Ты понял?

— Понял, — сказал профессиональный историк Д.М.Рощапкин.

Он глянул на залитые солнцем поля, сверкающую ленту реки, на землю, политую потом и кровью сотен поколений крестьян. Волнение предков, искавших пригодную для пахоты степь и пахавших ее, возродилось в Рощапкине, и без перехода он осознал главную ошибку своей статьи. В обладании землей, в близости к ней был смысл феодальной жизни. Земля была главной ценностью той эпохи, и, может быть, отсюда идет извечная привлекательность ее для романистов, поэтов, историков. И снова без перехода естественным потоком мысль Рощапкина рванулась дальше, он с математической ясностью осознал, что высший смысл истории — возделывать землю, рожать детей, строить дом, чтобы им было просторно; все остальное — суета сложного времени.