Одеваясь у себя в комнате (тоже второй этаж), Джон был исключительно бодр. Купание освежило его; в отличие от лорда Эмсворта, вечерний костюм он любил. Словом, физически он был в форме и убеждал себя, что то же самое можно сказать о душе. Если бы ему намекнули, что он весь трясется, он бы резко это отверг.

Размышляет — да. Готовится — предположим. Но трясется? Да, какое-то напряжение неизбежно, но своей спокойной простотой он его победит. Линда разумна и чувствительна. Естественно, эти судебные дела огорчили и ранили ее, но теперь, успокоившись, она все увидит, как надо. Он объяснит ей, что долг тянул его в одну сторону, любовь — в другую, и она поразится его цельности, догадавшись, что именно такой муж, с такими этическими стандартами, ей и нужен. Вероятно, они посмеются над этим происшествием.

А трястись? Ну, что это, честное слово!

Однако, когда дверь распахнулась, он подпрыгнул, явственно ощущая, что сердце стукнулось о нижние зубы. Приземлившись, он увидел гостя. Большой, широкий, усатый человек с выпученными глазами в упор глядел на него, особенно интересуясь только что надетой рубашкой. Любознательность герцога не ограничивалась письмами, рубашки его тоже занимали.

— Где купили? — спросил он.

— Простите?

— Вот это. — Герцог ткнул в рубашку пальцем, и Джон учтиво ответил, что купил ее в Хаймаркете, у Блейка и Олсопа, на что посетитель горько покачал головой и посоветовал ходить на Риджент-стрит, к Гучу и Гордону. У Блейка и Олсопа он бывал, там слишком дорого. Только Гуч и Гордон. — Сошлитесь на меня, — сказал он, однако не представился, полагая, по всей вероятности, что все его знают.

И впрямь, Джон сообразил, что при благоприятном течении дел он будет называть гостя дядей, а потому — испытал к нему всерастворяющую нежность. Конечно, дяди бывают помельче, помягче, без усов, но что тут сетовать! И он горячо поблагодарил за совет.

— Значит, лечите психов, — сказал гость. Джон вовремя вспомнил, как это надо понимать.

— А без бороды!

— Да.

— Вот Конни и сказала, что вы молодой. Да уж, не старый! Сколько вам?

— В сентябре будет двадцать семь.

— У меня такой племянник. Оболтус. Другой помладше, тоже идиот. Женились черт знает на ком. Ну, вы не идиот, если вас держит Глоссоп. Как он?

— Спасибо, хорошо.

— Голова!

— Да, он прекрасный врач.

— Жаль, не достали. Обойдемся вами. Джон заверил, что сделает все возможное.

— Трипвуд все объяснил? Насчет Эмсворта?

— Да. Я знаком с ситуацией.

— Видели его?

— Нет.

— Увидите за обедом. Трипвуд сказал, что он совсем тю-тю?

— Я вывел из его слов, что лорд Эмсворт эксцентричен. Герцог не любил эвфемизмов. Да, профессиональная сдержанность, но все равно противно.

— Еще чего! Совершенно спятил. Возьмем эту свинью. Дураку видно, что она вот-вот лопнет. Медали ей дают! А на что свинье медали? Трипвуд считает, у него когда-то отняли соску. Нет, он такой родился! Конечно, могли и уронить. Сами разберетесь. Что вы с ними делаете?

Вопрос был трудный, и Джон постарался, как мог.

— Так, знаете ли… делаю… в общем, то-се…

— Вопросы задаете?

— Конечно.

— На кушетку он не ляжет. Поймет, что дело нечисто.

— Ничего, можно стоя.

— Все равно?

— Да.

— Ну, разберетесь. Трипвуд заплатит?

— Да, мы договорились.

— А то я платить не буду. И так видно, что он псих. Знаете, вот что, посмотрите-ка на других. Сколько с головы? Это я так, платить не буду, просто интересно.

— Вам кажется, тут есть люди, нуждающиеся в лечении?

— Есть! Все как один. Возьмем мою племянницу… Что такое?

— Судорога.

— То-то вы прыгаете. Сам болел. Вылечили. Так вот, племянница. Приходит недавно, поет, чего-то хихикает. Ну, думаю, втрескалась. Спросил, уже здесь, — нет. И не врет, это видно. Кроме того, не поет. Я уж понадеялся, есть у нас один, с биржи. Ужас, сколько денег! Ходит с ноября, все без толку. Вроде у них только и делали, что влюблялись. Папаша ее извел мою бедную сестру — естественно, пока не женился. В общем, посмотрите, как она. Вроде бы не поет, а кто ее знает! И еще такая Ванесса Полт. Болтала с Трипвудом, сил нет. И что она в нем нашла? А теперь молчит. Сегодня смотрю — сидит на скамейке. Подхожу — нету, сбежала. Ну, Конни — туда-сюда. Вышла за янки, похож на луковицу, зато очень богатый. Траут… да, тут лечить и лечить. Все время женится. Трипвуд…

— Мне кажется, он вполне уравновешен.

— А монокль? В общем, ясно. Пошли вниз. Галстук не завязали! Сейчас, сейчас… — Он быстро превратил эту часть туалета в мятый носок и поспешил к лестнице, рассказывая на ходу о своем враче, который судороги вылечил, а пить перед обедом запрещает. — Давление, видите ли. Псих, не иначе, — заключил он.

В это мгновение и открыл дверь Говард Чесни. Он собрался юркнуть обратно, как кукушка в часах, но ангел-хранитель (это он так считал) шепнул ему на ухо, что лучше подкрасться сзади к Джону и его толкнуть. Лестница скользкая. Может сломать ногу. Увезут в больницу. Чего еще и желать?

И он стал красться, словно леопард за своей добычей.

Когда Линда спустилась вниз, она увидела Галли.

— Вернулись? — спросил он, сверкнув моноклем.

— Вернулась.

— Хорошо съездили?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Галли глубокомысленно кивнул.

— Так я и думал. В женской школе я не учился, но собрания представляю. Вспоминают хоккейные матчи, и ссору Анджелы с Изабел, и тот незабываемый вечер, когда Флосси намазала на хлеб ваксу вместо паштета. Благоразумные девицы этих сборищ избегают. Что ж, ободритесь, все позади, на будущий год не поедете. А у меня для вас приятная новость.

Мраморные черты вроде бы дрогнули, но обладательница их осталась сдержанной и холодной. Глядя на нее, Галли вспомнил Снежную королеву из балета.

— Знаю, — сказала она, — я была у озера.

— А, вы его видели?

— Издалека.

— Вблизи он еще лучше. Крикнули «Эгей!»?

Линда презрела этот вопрос, если не считать ответом подергивание верхней губы.

— Вам не стоит так утруждать себя, мистер Трипвуд.

— Просто Галли. Так? Как именно?

— Я думаю, трудно было втащить его в замок.

— Усилия любви!

— Бесплодные. Я с ним говорить не буду.

— Не будете?

— Нет.

— Даже здороваться?

— Поздоровается — отвечу.

— Он огорчится.

— Очень хорошо.

Никто не назвал бы ее поведение обнадеживающим, но Галди, переубеждавший букмекеров, не боялся обычной барышни, хотя бы и с неважным характером; а потому — продолжал:

— По-моему, моя дорогая, вы делаете большую ошибку. Нельзя губить жизнь из-за мелких огорчений. Вы прекрасно знаете, что он — сказочный принц. В гольф когда-нибудь играли?

— Да. При чем это тут?

— Его гандикап — шесть.

— Знаю.

— А ваш?

— Восемнадцать.

— Вот видите! Кому не нужен муж, перед которым ты склонишь голову, глядя на шар? Да вы и сами заметили, что души у вас — близнецы. Вы и Джон Палк Халлидей…

— Что после Джона?

— Палк. Это от «Палка». Такой инструмент. Прозвище его отца в клубе «Пеликан». Решил увековечить. Жена и пастор были против, но он переспорил. Сильный человек. Джонни в него.

— Меня это не касается.

— Это вы так думаете.

— Верно. Думаю.

Галли вздохнул и принялся протирать монокль, прекрасно понимая заклинателей, которые никак не могли справиться с глухим аспидом. Это навело его на мысль, и он прибег к Писанию.

— Я знаю, где вы ошиблись, — сказал он.

— Ну, где?

— Солнце зашло во гневе вашем? Зашло. А это плохо, всякий вам скажет.

Линда помолчала; видимо, она думала.

— Мне кажется, — сказала она, — это не гнев.

— Очень похоже.

— Да, сперва я разозлилась, но теперь я все ясно вижу. Вы понимаете?