— Нет.

— Объяснить трудно.

— Попробуйте.

— Вас не выкатывали в смоле и перьях?

— Не припомню.

— А меня — выкатали. Тогда, в суде. Он завел все эти «Я полагаю» или там «Убеждены ли вы?», и я поняла, что никогда этого не забуду. Ну какой тут брак?

— Чепуха!

— Нет, не чепуха. Вообще за юристов нельзя выходить замуж.

— Они же вымрут!

— Давно пора.

— Чем они так плохи?

— Всем. Садисты. Услаждаются, мучая свидетелей.

— Выполняют свой долг, только и всего.

— Услаждаются.

— И Джонни?

— Он первый.

— Вот вы и ошиблись. Он страшно мучился, просто весь извелся. Но долг есть долг. Он взял у Клаттербека деньги, должен отработать. Я лично им восхищаюсь. Пример для всех нас. Люций Юний Брут.[18]

— Кто?

— Вы не знаете Люция Юния?

— Не знаю.

— Ну и учат в этих ваших школах! Надо было пойти в Итон. А может, времени не было, все играли в хоккей?

— Ни в какой я хоккей не играла.

— Ну, в пинг-понг. Люций Юний Брут был юрист, судья, и однажды перед ним предстал его сын. Вину доказали, никакой Перри Мейсон[19] не вызволил бы подсудимого. А что же Брут? Пожурил и отпустил? Дал условный срок, отделался штрафом? Как бы не так! Засудил по всей форме. Все восхищались. Именно это я испытываю к Джону.

— Но не я.

— Ничего, подождите. Вы еще будете им гордиться.

— Когда? Я за него не выйду, даже если все остальные перемрут.

— Пример условный, нельзя так ставить вопрос.

— Я вообще не выйду замуж.

— Выйдете, выйдете! За Джона.

— Нет.

— Хотите пари?

Именно в эту минуту Джон и герцог, точнее — герцог и Джон, спускались по лестнице, и так быстро, словно скатывались по перилам. Вот их не было, вот — они здесь.

Вспомним, что за ними, как леопард, крался Говард Чесни. Дойдя до лестницы, Джон учтиво пропустил старшего вперед; а он, Говард, немедленно толкнул его в спину.

Получилось неплохо. Джон полетел, как небезызвестный человек на летающей трапеции. В самом начале полета он прихватил герцога, и они приземлились в холле, но отдельно. Герцог достиг лат, возле которых недавно было собрание, Джон — журнального столика, о который и стукнулся головой. Больше он ничего не помнил.

Не помнил он, в частности, того, что Линда вскочила, закричала и схватилась за горло, словно героиня мелодрамы, а потом кинулась через холл прямо к нему.

Гувернантка леди Констанс осталась бы недовольна, чем и отличалась бы от Галли. Он хотел несчастного случая — и вот, пожалуйста! Собственно, это лучше табакерки. Теперь, вероятно, девица его поцелует.

Галли не ошибся. Приходя в себя и ощущая, что какой-то шутник заменил ему голову тыквой, Джон с удивлением увидел, что над ним склонилась Линда.

— Ты меня целуешь? — осторожно спросил он.

— Да, да, — заверил Галли. — Целует. Видимо, небольшое недоразумение — позади, и нежный бог любви обвил ее своей прелестной сетью, как в старое доброе время, когда она и не слышала о Клаттербеке. Все правильно?

— Все.

— Эта жертва несчастного случая — сказочный принц?

— Да.

— Тогда, моя дорогая, отведите его в ванную и подставьте под холодную струю. Шишка будет, ничего не поделаешь. Ах, какие шишки бывали у нас в «Пеликане»! Скажем, у твоего отца. От бутылок. Политические диспуты… Однако что за шум?

Шум производил герцог, лежа под латами. Что-что, а легкие у него остались целы. Галли направился к нему и оглядел его сочувственным взором. Он его не любил, но, по своей доброте, жалел — во всяком случае, сейчас.

— Расшибся? — спросил он и понял, как глупо об этом спрашивать. Понял и герцог.

— Не пори чушь! Конечно, расшибся. Ногу вывихнул.

— Дай посмотрю. Болит?

— У-ой!

— Да, вывихнул. Вот, опухла. Давай я отведу тебя в комнату. О, Бидж! — обрадовался он. — Его светлость вывихнул лодыжку.

— Да, мистер Галахад?

— Помогите нам, ладно? А потом позвоните доктору. Когда герцога уложили, а Бидж ушел звонить, Галли собрался уйти, но страдалец его окликнул:

— Трипвуд!

— А, что?

— У-ой!

— Больно?

— А то нет! Но не в этом дело. Что с Линдой?

— В каком смысле?

— Сам знаешь. Видел. Почему она целовала этого… ну, врача?

— И верно! Помню, целовала. Он лежит, а она к нему наклонилась…

— Наклонилась? Кинулась, как цирковой тюлень на рыбу. И целует, и целует…

— Да, я заметил.

— Раз пятьдесят.

— Примерно. Не удивляйся, она его любит.

— Что ты порешь! Они не знакомы. Он сегодня приехал. Галли понял, что пришло время разомкнуть уста. Лучше бы

после обеда, но вряд ли возможно. Инвалид не успокоится, если ему не скажешь правду. И он начал свою повесть с той напевной мягкостью, которою завоевывал сердца пеликанов.

— Что ж, Данстабл, открою тебе все. Ты ошибся, они знакомы. Джонни довольно долго ухаживал за твоей племянницей. Сам знаешь, как это делается: цветы, кафе, нежный шепот, пламенные взгляды, а возможно — и флакончик духов. Часто видели, что он гадает на ромашках в Кенсингтонском саду. Так оно и шло, пока однажды в такси он не сделал ей предложения. Она согласилась. Именно поэтому она и пела, а ты подумал, что у нее неладно с головой. Нет, Данстабл, голова у нее в порядке. Всякий запоет, когда любит и любим. Ты представь, о чем она думала: Джонни в парадных штанах, хор, клир, епископ — спорые, шустрые, как однорукий обойщик, а там — и свадебный завтрак, и отъезд, и медовый месяц.

Герцог несколько раз хотел вмешаться, но не мог, в основном — от ярости, и только болботал.

— Надо ли говорить бывалому вояке, что путь любви не бывает пологим? Они поссорились. Джонни мог помириться только здесь, в замке. Но как же сюда попасть? Сказать Конни, что он мой крестник? Ни в коем случае. Конни не жалует моих подопечных. Не вдаваясь в частности, она их всех относит к касте неприкасаемых. Ты возмущен. Я тебя понимаю, но такова моя сестра.

И тут я придумал: пусть будет психиатром. Тогда, если ты разрешишь такой образ, я убью двух зайцев. Утром — Линда, вечером — Кларенс. Благодаря тебе он приехал, к счастью — упал, ударился, твоя племянница, по твоему же меткому выражению, кинулась к нему, как цирковой тюлень, и, возможно, до сих пор целует. Словом, они помирились, и ты можешь делать заметки для своего тоста на свадебном завтраке.

Даже такой блестящий рассказчик должен перевести дыхание; и герцог ловко обратил монолог в беседу.

— В жизни не слышал такой чепухи, — сказал он. Галли горестно удивился.

— Ты огорчаешь меня, Данстабл, — сказал он, укоризненно сверкнув моноклем. — Неужели тебя не трогает весенний расцвет любви? Да, сейчас не весна, но дела это не меняет. Я думал, только вывих удержит тебя от танца семи покрывал. Радовался бы — теряешь племянницу, обретаешь племянника.

— У-ой!

— Перестань говорить «у-ой». Тебе что, не нужен племянник?

— Нет. У меня их три штуки. Двое женились черт знает на ком, и, заметь, без спроса. Линду я до этого не допущу. Помощник психопата, еще чего! Скажи своему мерзкому сынку, что надежды нет. И не спорь, незачем.

Дальнейшую дискуссию прервал местный доктор из деревушки, разместившейся в тени замка. Галли вздохнул с облегчением и направился в холл, где нашел счастливую пару (Линда выглядела точь-в-точь как ангел-хранитель, сделавший доброе дело) и сообщил им новости.

— Ну, Джонни, говорил я с твоим будущим дядей. Правда, он с этим не согласен.

— С чем?

— Что он будет тебе дядей. Я ему все объяснил, и он сказал: «Не разрешу!» В чем дело?

Спросил он Линду, ибо она пронзительно закричала, а потом как-то странно уставилась на него.

— Так и сказал? — проверила она глухим, замогильным голосом.

— Да, но что с того? При чем тут всякие дяди? Какие у него права, хотел бы я знать?