Он и сейчас, проходя мимо, всегда обводит ее внимательным, отеческим взглядом. Не повредилась ли где? Нет. Какая была, такая осталась. Только пообветрилась да кое-где обомшала. Крепка. Складна. Не уступит Боровицкой.

Невелик треугольный город, а как изменил всю с детства знакомую Неждану окрестность! Словно не люди его поставили, а сам взошел из земли, чтоб вокруг себя дать всему свое место.

Недели две назад проезжал во Владимир какой-то большой смоленский боярин. Говорили люди, будто с вестями к князю Андрею от тамошних князей. Что-то много сейчас этих послов да гонцов взад-вперед заездило.

Так вот, ехал из Смоленска боярин, припоминает Неждан, простившись с боярыней и ковыляя к Боровицким воротам. На Смоленской дороге, не доходя Дорогомиловского перевоза, попал боярин Неждану навстречу (под Дорогомиловом, на бережках, Нежданов меньшой сын расчищает себе починок — ближе-то к городу все удобные заимки уж порасхватали, — так Неждан в воскресный день ходил сына проведать да посмотреть, все ли так делает, как надо). Только дошел Неждан до спуска к реке, тут и боярин на саврасом жеребце, а за ним поспевают от перевоза все его слуги, тоже верхами. Неждан шапку снял, сошел с дороги, чтобы их мимо себя пропустить. А боярин как выехал на гору, так и остановил жеребца. Слуги тоже коней осадили, стоят. Стоят и на город глядят. А город вдали, весь в летней зеленце, на солнышке так и играет. Боярину глаз не оторвать от стен, от башен, от теремов.

Потом оборачивается к своему ближнему человеку, усмехается эдак вкривь и говорит:

— Умен был князь Юрий! Гляди-кась, говорит, какое место приискал. Вот это, говорит, город! Всем городам город!

У Неждана со старым князем Юрием были свои, трудные счеты. Не жалостлив был Долгорукий, бог ему прости. Но в том не откажешь: умен. Временами и щедр. Как узнал, что город достроен, что уж вал насыпают, прислал из Киева наказ: всех городников одарить. Покойному Батуре тогда зараз десять лукон солоду отсыпали да сколько-то пшена. Боярину Петру Замятничу третью долю Великого луга отрезали, да Кучков бортяной липняк под Красным холмом вернули, да подарили бобровое ловище на вершине речки Напрудной. И Неждан свое получил. Однако из закупов и тогда не отпустили. Так бы и помер в княжой неволе, если бы не Кучковна. Ей-то, конечно, от Неждановой помощи не убыток, а большой барыш. А и ему добро сделала.

И она вспоминала сейчас о том же, пока глядела, как Неждан, опираясь на черемуховый посошок, ковыляет к Боровицким воротам.

Князю-то Андрею не сама она за Неждана челом била: ей с Андреем Юрьевичем так и не привелось больше говаривать с того самого дня, как встретила его ненароком зимой на Яузе.

Объяснила мужу, что без Неждана, мол, в хозяйстве не обойтись — не то что на всю округу первый бортник и медовар, а и под Ростовом такого не сыщешь: в их липняке любую пчелу по голосу признает. Петр и сам понимал, — разгорелся Неждана переманить. Однако, по своему обычаю, пошел не прямьем, а околом — через баб. Пошептался с Милушей. Так кланялась будто княгине, а может, и нет. Только Петр, как приехал после того на Москву, буркнул жене, на нее не глядя:

— Надо нового бортника найти: Неждана не дадут.

Кучковну досада взяла на мужа: в кой-то век его попросила, а он… Но ни слова не выговорила. А тут вскоре после Замятнича явился оттуда Прокопий.

Тонкие пальцы боярыни, крутя веретено, будто сбились со счета. Словно легкое облачко пробежало по белому лбу.

Да, Прокопий… Как это было-то?.. Кучковна помнила Прокопия во Владимире еще худым полонянником. Так звали людей, взятых в плен и тем самым попавших в неволю. Он тогда холостой был, и девки владимирские над ним смеялись: звали кощеем. То ли он был из Киева, то ли из Вышгорода, где княжил одно время Андрей, пока не сбежал от отца в Залесье. А потом на ее же глазах вошел кощей к князю в милость, женился, подобрел, побогател и мало-помалу стал Андрею Юрьевичу первым советчиком и первым другом. И посейчас так. Люди сказывают: князь без Прокопия шагу не ступит. В опочивальню уходит, а Прокопия у порога кладет. Только княгине-булгарке пришелся Прокопий не по душе. Да она кого любит? Разве вот только Петра Замятнича…

Приехал тогда Прокопий на Москву будто за каким-то княжим делом к посаднику. А Кучковне и ни к чему. Мало ль кто ездит? Только под вечер, уж в сумерках, стучится Прокопий к ней в дом. Она вышла, объяснила, что Петра, дескать, нет. А он говорит:

— Знаю, что нет. Я к тебе, боярыня.

Она кланяется, отвечает:

— Твоя слуга. Только ежели что по хозяйству, так время позднее: лучше бы с утра.

А он в половицы глядит, пояс перебирает и говорит:

— Нет, боярыня, не по хозяйству. Дозволь сейчас: мне в ночь назад ехать. А дело у меня к тебе не свое.

— Чье же?

— Княжое.

Кучковну отвлекли от воспоминаний соседские, посадничьи, голуби. Звеня и свистя белыми крыльями, поднялись почти разом со всех трех голубятен, слетелись в одну стаю и пошли кружить над Москвой, забирая всё выше и выше. И сразу же за частоколом раздался звучный женский смех. Это смеялась посадница.

"Старая, а перед гостями как жемчужится!" подумала Кучковна.

Впрочем, не такая уж и старая. Тогда же, как Прокопий-то приезжал, годов двенадцать назад, была еще хоть куда. А уж говорлива, а уж смешлива! И певунья, и плясунья, и голубятница. Пуще же всего любопытна: все-то ей надо знать. Да и за это как осудишь? Город-то малый: не считая воротников да дворовой челяди, во всем городе только три семьи — посадничья, огнищанинова да их, боярская. Да еще поп с попадьей, дьякон с дьяконицей, вдовый пономарь,[31] старуха-проскурня[32] — вот и все жители. И в посаде всего десятка четыре дворов. А с посадскими-то черными людьми посаднице дружить и непригоже.

До чего же распалилось у посадницы любопытство тогда-то, после того, как Прокопий у Кучковны побывал! Прибежала ни свет ни заря, напрямки расспросить не смеет, кругом да около ходит, а глазами так и рыскает по всем углам. Ушла ни с чем.

Ни одной боярской девки потом в покое не оставила: всех к себе на двор зазывала. И выведывала и выпытывала на все лады. А девки что могут сказать? Что видели? Что слышали?

Видели только, как вышла боярыня с Прокопием из клети в сени. Он в дорогу собирается, говорит:

— Не помяни меня, боярыня-голубушка, лихом.

А боярыня низко ему поклонилась, как в церкви, — в пояс, правой рукой пол достала и отвечает:

— Лихом не помяну: не твоя воля. О чем говорено, про то забудем, и никому того знать не надобно. Мои уста — могила. И свои замкни. Одно попомни: о Неждане-бортнике. Пускай не по моему челобитью на волю выйдет, а в батюшкину память. За пролитую кровь.

Тут Прокопий, ни слова не промолвив, отдал боярыне поклон большим обычаем и вышел.

— Неужто в ноги поклонился? — не верила посадница. — Это ей-то?

Вскоре после того к московскому княжому огнищанину пришел из Владимира приказ: Неждана в закупах больше не держать, отпустить на вольную волю.

Вернулись с неба голуби. На голубятнях стало суматошливо и бело. Под свесом кровли по узкой полочке один мохноногий воркун все ходил за пугливой голубкой, и приплясывал, и кружился сам вокруг себя, и, вздувая зоб пузырем, все что-то ей пел.

А за частоколом, на посадничьем дворе, было шумно. Собирали, слыхать, в дорогу чей-то поезд. Лошади фыркали, пятясь в оглобли. Конюхи перебранивались. Потом опять раскатился громкий смех посадницы. Что-то бубнили сдержанные мужские голоса. Наконец завизжали петли ворот (о, как хорошо знала Кучковна этот ржавый, вызывающий звук: сколько раз слышала его за долгие годы со своего опрятного, безлюдного двора!). Поезд тронулся. Затарахтели колеса. Что-то крикнула вслед посадница, что-то ответили уезжавшие гости. Опять взвизгнули петли. Полотна ворот легко захлопнулись, и стало тихо. Только зобастый воркун все наговаривал что-то своей пугливой голубке.