После первого обмена письмами переписка Блока с Белым не прекращалась. В ней отражались все перемены в душевном состоянии Блока: в течение года тон ее то и дело менялся. Завязалась она в самую светлую пору его жизни, когда он был еще переполнен Соловьевым. Тогда он больше рассуждал о Деве Радужных Ворот, чем о Любови Дмитриевне. Белый гадал: кто такая Любовь Дмитриевна? «Коль Беатриче — на Беатриче не женятся; коли девушка просто, то свадьба на „девушке просто“ — измена пути». Сергей Соловьев утверждал, что Любовь Дмитриевна осознает свою двойственность и что, раз Менделеев «темный Хаос», она и в самом деле его «светлая дочь»!
К концу 1903 года Белый начал уставать от «аргонавтов», от всей этой шумной и пустой суеты, отвлекавшей его отдела. Он без конца говорил, бывал повсюду, но у него почти не оставалось времени, чтобы писать стихи. Иногда он сравнивал себя с героем комедии Грибоедова, ничтожным Репетиловым, который на вопрос, что же он делает, отвечал: «Шумим, братец, шумим!»
По временам он давал себе передышку и вновь обретал душевную гармонию. Но вскоре его вновь увлекал вихрь литературной жизни: знакомства, громкие публичные выступления. И в душу закрадывалось беспокойство, острое сожаление: он чувствовал, что времена «зорь» уходили все дальше в прошлое…
Для Блока эта дивная, таинственная пора тоже осталась позади. После женитьбы тон его писем меняется. Он много занимается в университете, много пишет; жизнь стала проще, легче. Он был счастлив. По крайней мере он этого желал.
Блок разделял все пороки своего времени. Он и сам это понимал. Подростком он болезненно переживал глубокое отчаяние, терзавшее его современников, подобно гнетущей скуке, от которой страдали чеховские герои. Это не просто один из ликов его романтизма — отчаяние разлито в воздухе, а Блок, как и Пушкин, неотделим от своей эпохи. Более поздние стихи, в которых он говорит о своей отчизне, предвидит будущее России, борется с предчувствием ее гибели, доказывают, насколько сильно он вжился в свое время. Он носил в себе щемящую тоску, безграничную тревогу, смутное беспокойство: счастливые дни смягчали, приглушали боль, но она никогда не уходила. Первые годы жизни с Любой — 1903–1904, — когда суровая богиня снизошла к нему, стали самыми счастливыми для Блока. Но была ли она действительно его женой? Одно лишь предположение, — а оно существует, — что брак их остался фиктивным, омрачает эту «счастливую» пору его жизни.
Но когда в январе 1904 года, через полгода после свадьбы, они приехали в Москву, — всем они казались дружной парой и вызывали общее восхищение. Изящная юная дама и кудрявый молодой человек с «крепко стянутой талией» позвонили в дверь квартиры, где жил Белый с матерью. Истинный петербуржец, светский, несколько заторможенный, Блок был введен в гостиную, где, ненужно суетясь, подпрыгивая, весь изгибаясь, то вырастая, то на глазах уменьшаясь, их шумно приветствовал Белый. В тот же вечер Блока, облаченного в длинный сюртук и белые перчатки, и Любу в вечернем платье тепло приняли Сергей Соловьев и «аргонавты». Брюсов и его окружение с любопытством разглядывали Блока. Его буквально разрывали на части; интерес к нему был велик, и никто не думал этого скрывать. Люди здесь вели себя совсем иначе, чем на берегах ледяной Невы.
После целого года постоянной переписки, двух лет, в течение которых они обменивались стихами, Белый сразу же стал ближайшим другом Блока, его духовным «братом». Вместе с Сергеем образовался «треугольник»: все они увлекались идеями Соловьева, любили современную поэзию и благоговели перед Любовью Дмитриевной. «Аргонавты» видели в ней Мировую Душу. Белый дарил ей розы, Сергей — лилии. Блок улыбался — тихо и чуточку смущенно. Весело обедали, читали стихи, провозглашали Блока первым поэтом своего времени. Белый с Сергеем чуть ли не готовились объявить «первый вселенский собор» соловьевской церкви. Между тем Люба уже ощущает некоторую неловкость. Отношение к ней окружающих больше напоминает поклонение инока Мадонне, чем преклонение рыцаря перед дамой.
Ежедневно Блок пишет матери, сообщая ей обо всех событиях своей московской жизни.
«11-е (января) — воскресенье. Пробуждение в полдень от криков Сережи. Мы идем вдвоем с Любой к Соколовым. <…> К трем часам еду к Бугаеву… Выхожу к менделеевскому обеду из дому Бугаева: за спиной — красная заря, остающаяся на встречных куполах. <…> Возвратясь домой, едем к А. Белому на собрание: Бальмонт, Брюсов, Батюшков… Мой разговор с Брюсовым. Бальмонт читает стихотворение „Вода“. Я читаю стихотворение „Фабрика“ и „Три лучика“. Брюсов без дам читает два стихотворения — „Белый всадник“ и „Приходи путем знакомым“. Еще важнее „Urbi et orbi“! После ухода Бальмонта, Брюсова, Соколовой — мы с Андреем Белым читаем массу стихов… Андрей Белый неподражаем (!). Я читаю „Встала в сияньи“. Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев. Кричат, что я первый в России поэт».
Взволнованный «треугольник» едет в Новодевичий монастырь поклониться могиле Владимира Соловьева. «Полнеба страшное — лиловое. Зеленая звезда, рогатый месяц». Они увлеченно беседуют: «знаменательный разговор — тяжеловажный и прекрасный»; естественно, речь заходит о Любе.
Блок уже известен и любим, его печатают молодые журналы. С издательством «Гриф» подписан договор, там выйдет первый его стихотворный сборник.
Демон, «маг» Брюсов его пленяет. Для Блока нет ничего выше и прекрасней «Urbi et orbi». Это — новое слово. Никто прежде не доводил русский стих до такой степени «модернизма». У Брюсова он звучный, как у Верхарна, свободный, как у Уитмена, демоничный, как у Эдгара По, порочный, как у Д’Аннунцио, утонченный, как у Малларме, чувственный, как у Бодлера. Десятью годами позже все это рухнет, рассыплется: все эти влияния, словно костюмы с чужого плеча, станут ему в тягость.
Но в начале века кто мог сравниться с Брюсовым? Бальмонт быстро спивался; слава его стремительно меркла. Сологуб, хотя и был старше Блока, только начинал писать. Зинаида Гиппиус — крупный поэт, но она слишком поглощена своими философскими, богословскими и политическими увлечениями. Вячеслава Иванова тогда не было в России, он еще учился за границей. А Мережковский окончательно забросил поэзию ради романов и философских очерков. Брюсов же был рядом и всеми признан.
«Начал тебе писать ночью, вне себя от „Urbi et orbi“. <…> Скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубликатом Брюсова», — писал Блок Сергею Соловьеву. Очарование длилось год, затем внезапно исчезло:
«Почему ты придаешь такое значение Брюсову? <…> „Что прошло, то прошло“. Год минул как раз с тех пор, как „Urbi et orbi“ начала нас всех раздирать пополам. Но… раны залечиваются. <…> Мне искренне кажется, что „Орфей“ и „Медея“ далеко уступают „Urbi et orbi“. <…> Много перепетого у самого себя».
Вернувшись в Петербург, Блок болезненно ощутил, как холоден этот город. Он скучал по Москве, где «цвел сердцем» Белый. «Стихи о Прекрасной Даме» были закончены, и свершалось то, что Блок смутно предчувствовал в 1902-м, чего он боялся; никто еще не ведал об этом, он сам едва это почувствовал, но облик Ее изменился:
Последние несколько лет Блок жил мистикой, романтической поэзией, которые неотрывно связаны с Нею. Ныне они исчерпаны. И в то время, когда в издательстве «Гриф» выходят «Стихи о Прекрасной Даме», Блок переживает внутренний переворот.
В этой чистой поэзии нет и следа столь дорогого Брюсову «модернизма». «Рыцарь бедный», тот, что «стальной решетки… с лица не подымал», влюбленный инок в темном храме, Блок в этой книге куда ближе к английским и немецким романтикам, к русским сказкам, чем к новой западной поэзии. Форма необычна, мелодичный и гибкий стих прекрасно передает все оттенки чувства. Нередко ударные слоги заменены пиррихиями, которые Фет и Тютчев лишь робко пробовали. Рифмы пока еще точные: лишь через несколько лет наступит пора патетических ассонансов.