Чилим накрошил хлеба в деревянную чашку, облил кипящей жижей, а сам старательно принялся толочь в котле картошку. К столу сели еще двое — молодой парень Долбачев и старик Тарас Плешивый.

— Молодец, Васька! Из одного супа сделал два блюда... — похвалил Трофим. — Учись, пока я жив.

— Да,— протянул Коротков, — у тебя, пожалуй, есть, чему поучиться, ты ведь много шлялся на чужбине... Наверное, кое-что повидал?

— Да, было дело... — улыбнулся Трофим.

— Ну и как она в других-то местах жизнь устроена? — спросил Коротков.

— Не слаще этого. Какой хозяин... А хозяева, сам видишь, все на одну колодку... Каждый норовит одно, чтоб ты больше работал, да поменьше денег просил.

— Такой уж порядок, — вставил старый рыбак. — Сколько бы ты ни работал, а цена тебе одна: как состарился, так и околевай под забором... А правда что ли, Трофим, будто в Астрахани рыбаки придумали это дело сообща, артелью тянуть? Так, говорят, оно легче, сподручнее, вроде как бы сами хозяева...

— От кого слыхал? — спросил Трофим, пристально глядя на Совина.

— Говорили, — замялся Совин. — Прошлый год мы ездили в Казань за делью для невода, на  устье встретился рыбак — астраханец, спрашивал, хорошо ли рыбу ловим, много ли хозяин платит, — одним словом, мужик был разговорчивый... «Дить, говорю, как сказать про нашего хозяина, с голоду не уморит и досыта не накормит, а платит он сорок копеек на день». — «К черту, говорит, всех хозяев! Сами скоро будем управлять заведением...» — «А не слыхал, — спрашиваю,— когда их к черту-то? Чай, был в Астрахани, знаешь». — «Был, отвечает, и сам было потыкался в эти артели... да ничего не вышло. Жандармы пронюхали, как борзые, набросились: «Это вы чего тут выдумали? А знаете ли, сучьи сыны, что эта самая штука вредна царю-батюшке!..» — и всех разогнали, но это еще бы не беда, что разогнали, а которых в кандалы да прямо в Сибирь... И снова рыбаки разошлись в работники так же, как мы».

— Вот он закон-то каков! Кому он нужен?

— Известно, не нам, — ответил Трофим. — Сами посудите, если одной бабенке дали тысячу десятин земли, да столько же лесу и лугов...

— Ого, сколько сцапала! У нас и на всю деревню такого нет, — заметил Долбачев.

— А кто она? — спросил Коротков, глядя на Трофима.

— Гагарыня, что в Теньках живет, и ног-то у нее нет, говорят, на тележке ее возят, а она знай скрипит: «Моя земля, мой лес». Обидно! Такая дохлятина, а ты не можешь даже кустик сломить на ее земле. А вот, скажем, ты, Совин, тянул Расщепину лямку до седого волоса, умирать скоро будешь, завещание сыну напишешь, скажешь — тяни, сынок, такой уж закон.

— Быть может, к тому времени царь-батюшка изменит закон? — возразил Совин.

— Жди-ка вот, изменит он тебе и на блюде принесет: «На-ко вот тебе, Совин, закон, да и валяй им пользуйся...» В пятом году хорошо изменил? А мы сдуру все еще чего-то ждем...

— В пятом,  наверное, много народу полегло? — спросил Коротков.

— Немало... Я и сам было попал в переплет, да легко отделался, только одним глазом поплатился. Ведь как легко резанул меня, сволочь. Потом уже разбирались, у них-то в нагайках свинцовые шарики заплетены.

— Солдаты били? — спроси Тарас Плешивый.

— Нет. Казаки. Солдаты было перешли на нашу сторону, три батальона, то есть не перешли, а только стрелять в нас отказались. Ну их тут же казаки разоружили, в кандалы да в Сибирь на каторгу... Они почесали затылки после, да уж поздно, в руках-то ничего уже не было...

— Как же и ты попал? — спросил Совин.

— Случайно. С намерением... — улыбнулся Трофим. — Дворником я работал у канатчика Пушкарева, в Адмиралтейской слободе. Познакомился с Зарубиным с Алафузовского завода, они пеньку нам доставляли, которая не шла в их производство, а на веревки-то ладно, всякую дрянь закручивали... А тут вышло так: в конце июня или в начале июля, точно не помню, ждет хозяин день, другой, все не везут. Гонит меня на завод: «Иди-ка, говорит, узнай, почему не едут». Иду на завод, вижу — народу полно на берегу Казанки, около плотов, рабочие с Алафузовского завода собрались обсудить свои дела... На бревнах стоит невысокий человек в очках, с черной бородкой клинышком и такими же черными густыми волосами. И говорит густым басом. После уже, когда нашел Зарубина, спрашиваю: «Кто это так здорово говорил?» — «Это, отвечает, дядя Андрей из комитета». Когда познакомился ближе с Зарубиным, он сказал: «Вот чего, Трофим, ты не можешь ли заняться одним делом?»  — «Каким?» — спрашиваю. «Ты ведь все равно утром рано выходишь улицу подметать, а тут уж недолго бумажек с десяток расклеить...» — «Что ж, отвечаю, можно, если для хорошего дела». — «Дело-то, говорит, хорошее, только нужно его суметь провести в жизнь... Ты, наверное, знаешь, где городовые под утро бывают». — «А где они бывают? Дрыхнут на лавочке возле нашего дома, наверное, хозяин им приплачивает за это...» — «Ну вот и хорошо, а ты этим временем обежишь улицы две и налепишь». В тот же самый год, зимой, ночью я с полсотни расклеил этих самых бумажек. А днем улицу подметаю, снег убираю. Глядь однажды - из Ягодной слободы с Алафузовского завода ткачи, кожевенники, как на праздник идут, а впереди - мой знакомый Максим. Он кивнул мне, дескать, пора, давай, Трофим, с нами. Ну, я тоже вклинился в передние ряды, поближе к Зарубину. Подходим к фабрике «Локке», и оттуда тоже народ валит с криками: «Давай к Ушкову, на кислотный!» Перешли Казанку, остановились. Зарубин встал на высокий сугроб. Толпа росла. «Товарищи!» — раздался над толпой громкий голос Зарубина. Ах, как он ловко говорил, слов только теперь не припомню. Красное полотно у нас над головой. Двинулись дальше, подходим уже к кислотному, передние даже запели: «Отречемся от старого мира...» Вот уже и рыжий дым из трубы кислотного. А тут вдруг в задних рядах какой-то шум. «Казаки!» — слышу крик. Не успел оглянуться, как кашки заблестели... Если бы оружие... — можно бы помериться силами, а голой рукой его не сшибешь с лошади. Ну и пошли нас месить лошадьми, жарить кого нагайкой, а кого шашкой. Многих насмерть побили, а еще больше покалечили... Максима после уже вечером нашли с проломленной головой, но он был жив... Это только а Адмиралтейской и Игумновой слободах, — продолжал Трофим, — а что в самом городе-то было, тут, брат, всего, пожалуй, и не расскажешь. Там сгрудились суконщики, мыловарщики с завода Крестовниковых, студенты. Всей громадной толпой пошли к городской управе, по этой самой, как ее, по Воскресенской улице. Впереди всех, говорят, шла гимназистка с красным флагом. Уже подходили к зданию городской управы, как с гостиного двора выбежали солдаты Ветлужского батальона и заняли всю площадь, преградив путь. А сзади эскадрон казаков. Батальоном командовал капитан Злыбин. Из кожи лез, выслуживаясь, прапорщик Плодущев...

Выстрелы, стоны, проклятия слились в общий гул. Народ ринулся вперед, оставляя на снегу убитых. А красное полотнище все развевалось на высокой палке. Солдаты продолжали стрелять, казаки загоняли рабочих во дворы и там расправлялись с ними.

Рабочим удалось занять городскую управу, но в помещениях уже было пусто. Злыбин подал команду - стрелять в окна. Рабочие прятались от пуль за стены. Некоторые, имевшие оружие, отстреливались. Но на помощь войскам примчались мясники черной сотни. Ими командовал какой-то верзила в поповском подряснике. Он, размахивая широкими рукавами, кричал: «Во имя церкви и храма! Руби головы антихристам!» Разъяренные черносотенцы пустили в ход топоры. Притоптанный снег во дворах и на улицах был густо облит кровью рабочих. Три дня продолжалась расправа. Вот так-то батюшка-царь показал нам новый закон...

Чилим все время молчал и внимательно слушал Трофима.

Вдруг зашумело где-то рядом, раздался глухой треск, Васька вскрикнул:

— Пошла-а!

Волжское ледяное полотно разделилось на две половины. Коричневая полоса воды между ними расширялась. Уносимые быстрым течением льдины начали с грохотом лезть на крутой каменистый берег. Льдины громоздились одна на другую, с шумом разламывались и рассыпались в мелкие длинные иглы.