Малышка – яблоко раздора и любви! Вот чем на три года стала крошка Нелл. То туда, то сюда. Сначала великолепная гигиеничная детская в сассексском доме дедушки и бабушки по отцу; затем не столько великолепный и откровенно не гигиеничный богемный дом дедушки и бабушки по матери в субботу и воскресенье и квартира на пятом этаже в Эрлс-Корте по будням; затем унылый, но элегантный городской дом ее отца в Примроуз-Хилле; затем дом в Масуэлл-Хилле, который теперь ее мать делила со своим новым мужем Саймоном Корнбруком.

Позвольте, я коротко расскажу вам, каким образом Хелен познакомилась и сочеталась браком с Саймоном Корнбруком, истинно порядочным человеком, хотя и скучноватым, как это часто водится за истинно порядочными людьми. Он был чрезвычайно и бесспорно умен: оксфордский диплом с отличием за ФПЭ (философию, политику, экономику) и писал для нового, иллюстрированного, приложения к «Санди таймс» выдающиеся статьи о разных дальних местах. Иногда по соглашению в высших эшелонах он писал передовицы и для «Таймс». (В те дни обе эти газеты делили здание на Принтинг-Хаус-сквер.) Рост 5 футов 7 дюймов, ясные симпатичные глаза на круглом совином лице и волосы, уже заметно поредевшие на тридцать девятом году жизни, словно мощные волны мысли подмывали их корни. Иными словами, он совершенно, совершенно не походил на Клиффорда и, возможно, именно этим и привлек Хелен. Этим и добротой, бесхитростностью, деликатностью, доходами и фанатичной преданностью ее физическому и душевному благополучию. Она его не любила. Она пыталась его полюбить, почти убедила себя, что любит его, но, читатель, она его не любила. Ей необходим был мужчина, который питал бы их с Нелл, а также ограждал ее от Клиффорда и его новой когорты адвокатов (от услуг Вэна Эрсмана он отказался: тот ведь допустил, чтобы его захватили врасплох). Ну а Саймон просто любил Хелен, но, мне кажется, в глубине сердца полагал, что она будет ему благодарна и таким образом все наладится. Разве не берет он женщину с жутким прошлым и готовым ребенком? Разумеется, он не помыслил бы сказать что-нибудь такое вслух. И конечно, Хелен была ему благодарна. Как же иначе? Она глубоко и искренне ценила своего нового мужа, который, хотя был журналистом и, следовательно, волнующе-интересным, никогда не засиживался в «Эль вино» за рюмкой, никогда не давал ей ни малейшего повода ревновать, был бережным любовником и увозил ее домой с вечеринок, едва она выражала желание уехать. (В гостях с Клиффордом она, даже умирая от утомления или скуки, не позволяла себе хотя бы намекнуть, что предпочла бы уехать домой, и ждала, чтобы он сам выразил такое желание.) И вообще, бывая в гостях с Саймоном, она убедилась, что его друзья и знакомые в среднем куда более простые, более приятные, менее нервические и менее самоупоенные люди. Они не принадлежали к избранным, но общество их доставляло гораздо больше удовольствия.

Читатель, не подумай, будто я иронизирую по поводу корнбруковского брака. Брак как брак и даже получше многих. И Хелен очень повезло, что она нашла Саймона – и избавилась от необходимости подниматься с маленькой Нелл по пяти эрлскортовским лестничным маршам после дня, проведенного за подкрашиванием мебели в «Освежите старину!» на Бонд-стрит, и поездки через весь Лондон в ясли за Нелл, а оттуда уже с ней до Эрлс-Корта. Это каких же сил требовало! О, цена материнской любви кажется порой очень высокой, и брак выглядит весьма заманчивым, весьма удобным выходом из положения.

Саймон Корнбрук, холостяк, купил себе новый дом в Масуэлл-Хилле. Обставить его следовало крупногабаритной мебелью. Он отправился на Бонд-стрит в поисках старинной и недорогой (в те времена такая еще существовала). Билл Бруш повел его в мастерскую, чтобы показать ему большой темно-зеленый буфет в красных цветах, над которым как раз работала Хелен. Она взглянула на Саймона снизу вверх, потому что сидела на корточках, а ее щеку пересекал мазок белой краски, и все решилось сразу – во всяком случае для него, если для нее и не совсем. Такой уж была Хелен. Она обладала большой властью над сердцами и судьбами мужчин, и практически никакой над собственным сердцем и собственной жизнью.

Они поженились еще до истечения месяца, дом в Масуэлл-Хилле тотчас стал совместной собственностью, а Эвелин были возвращены ее 200 фунтов. Саймон, напоминаю, был щедр, заботлив и деликатен.

«Масуэлл-Хилл, – по слухам сказал Клиффорд. – Хелен в Масуэлл-Хилле! Видимо, муж ей был отчаянно необходим. Бедняга Корнбрук! А впрочем, человек, обзаводящийся домом в Масуэлл-Хилле, ничего лучшего не заслуживает».

Ну, Масуэлл-Хилл, если он вам, читатель, незнаком, очень приятный, густолиственный и процветающий район на северных склонах Лондона с чудесным видом на столицу. Но очень семейный район, где топ задает Ассоциация родителей и учителей, и расположен он слишком далеко для тех, кто хочет быть в гуще событий. Чего, разумеется, вовсе не хотелось ни Хелен, ни Саймону. Вот такое их нехотение и допекало Клиффорда.

Поэтому Клиффорд вновь обратился в суд, утверждая, что Саймон – безнравственный алкоголик, но в иске ему было отказано. (Корнбрук, указал судья, просто журналист, обычный журналист.) И Нелл осталась с матерью и улыбалась им всем, всем и каждому, а больше всех – своей матери, но очень редко Анджи, которая регулярно являлась по воскресеньям в дом Клиффорда ко второму завтраку, хотя очень редко получала приглашение остаться на ночь, да и то, как она подозревала, только чтобы заткнуть ей рот. Так оно и было. Бедная Анджи (да, читатель, даже Анджи заслуживает жалости: ведь как страшно – любить и не быть любимой) страдала, но выжидала своего часа. Придет день, когда Клиффорд осознает что есть что и женится на ней.

Право свидания в то время означало для Клиффорда, что Нелл проводила у него конец каждой третьей недели. Девочку доставляли к порогу его дома в Примроуз-Хилле днем в субботу и забирали оттуда в воскресенье вечером.

– Странно! – сказал Клиффорд Анджи как-то раз, когда у него была Нелл, а Анджи тоже осталась ночевать. – Нелл просыпается и плачет, только если ты тут.

Неправда. Просто если Анджи ночевала у него, то он спал меньше, и у него было больше шансов услышать, как бедный ребенок плачет. Анджи так ему и сказала, но он не поверил.

В ту ночь ночной рубашкой Анджи служило бежевое сальное платье от Зандры Родс, отделанное газовыми бабочками бледнейшего оттенка, но в кровати оно выглядело глупо и ничуть не шло к цвету ее лица. А вот Хелен и в нем выглядела бы волшебной грезой, невольно подумал Клиффорд. В то время он старался совсем не думать о Хелен, потому что на все милые воспоминания о ней тотчас налагалась картина – она в объятиях Лоренса Дерранса, Эдвина Друза или Катберта Уэя или, что было уже вовсе невыносимо, она развлекается в бежевом атласе (так, по какой-то причине, рисовалось ему) с Саймоном Корнбруком. (На самом деле в кровати Хелен если что-то и носила, то рубашки этого последнего, но Клиффорд так этого никогда и не узнал.)

– Ну найми няню, – сказала Анджи, – чья обязанность вставать по ночам к ребенку. Просто смешно думать, что человек с твоим положением и такой занятой способен сам справиться с Нелл.

– Одна ночь в три недели, – сказал Клиффорд, – вряд ли стоит такого расхода.

Но он пошел на компромисс и через агентство нанял девушку-иностранку, желавшую усовершенствоваться в английском языке, и на счастье (во всяком случае, на счастье Клиффорда) она оказалась дочерью итальянского графа, с ученой степенью по истории искусства, с длинными волнистыми волосами и кроткими манерами. Анджи представления не имела, до чего они дошли, но предполагала худшее и устроила так, что девушку депортировали. (В шестидесятых это было не очень сложно – если иностранных девушек ловили на том, что они разбивают британские семьи, их визы тут же аннулировались. А у Анджи с ее богатством и способностями всегда имелось под рукой влиятельное ухо, чтобы нашептать в него то, что ей требовалось.) Но это другая история, читатель, и перипетии любовной жизни Клиффорда касаются нас лишь постольку поскольку. Достаточно будет сказать, что он часто тем или иным способом избегал бдительных глаз Анджи.