Да и Саймон Корнбрук в сущности касается нас лишь как человек, который во время семейных прогулок по Хемпстед-Хиту держал крошку Нелл за правую ручку, пока Хелен держала ее за левую.

«Раз, два, три-и-и!» – вскрикивали они и раскачивали Нелл в воздухе, так что у нее дыхание перехватывало от радостного волнения. И в конце каждой третьей недели именно Саймон доставлял Нелл на порог Клиффорда, а потом и забирал ее оттуда. И под его ласковой эрзац-отеческой эгидой Нелл научилась не только ходить и разговаривать, но еще и бегать, прыгать, скакать на одной ножке, а к трем годам так даже читать и писать некоторые слова. У нее было тоненькое хрупкое тельце, большие ясные голубые глаза и густые отцовские белокурые волосы – но только у Клиффорда они были прямые, а у Нелл вились и кудрявились, как у матери. (До чего же сложно, что для получения одного требуются два. Не удивительно, что возникают споры!) Однако Нелл была счастлива и довольна, и жизнь в Масуэлл-Хилле, в просторно-тихом доме с его надежной семейной атмосферой была разве что чуть скучноватой. (Или так казалось Хелен, а не Нелл? Боюсь, что да.) Хелен больше не приходилось «принимать гостей» в вексфордском смысле, однако интересные люди заглядывали к ним перекусить, а кухня у них служила и столовой, так что все рассаживались там, попивали вино и наблюдали за ее стряпней, а она ловила себя на том, что ничуть не нервничает. Саймону время от времени приходилось ездить за границу, и ей его не хватало – чуть-чуть – и это успокаивало. Вот так она мирно жила какой-то срок и убеждала себя, что обрела свое истинное «я» в домашней хозяйке, обитательнице Масуэлл-Хилла. Собственно говоря, она приходила в себя после страшного испуга, который внушил ей мир и люди в этом мире. И Нелл свыклась с визитами к Клиффорду раз в три недели, очень скоро узнав, что в доме мамы можно бегать и шалить сколько душе угодно, но у папы надо вести себя чинно, не то что-то очень драгоценное может разбиться или сломаться. Если она проливала молочко в Примроуз-Хилле, то всегда на какую-нибудь подлинную вышитую скатерть, и хотя никто словно бы особенно на нее не сердился, но пока скатерть убирали и стелили другую, шум бывал большой. А в Масуэлл-Хилле просто брали губку – или она сама за ней бегала – и протирала деревянный выскобленный стол.

Вот так жизнь и текла, в меру счастливо, и Саймон считал, что Хелен пора произвести на свет еще ребенка, но Хелен почему-то это оттягивала. Пилюля (в те первые дни – очень большая ежедневная доза эстрогенов) за одну ночь изменила сексуальную политику. Женщины теперь могли сами контролировать свою способность к зачатию. Прежде такой контроль был на ответственности мужчины, а теперь он стал и обязанностью и правом женщины. И каждое утро Хелен, зная, чего хочет Саймон, и будучи мягкосердечной и доброжелательной, смотрела на свою пилюлю и думала, что уж на этот-то раз она ее не примет. И принимала. Пока в одно прекрасное утро не пробудилась от удивительно яркого сна о Клиффорде (да-да, читатель, он все еще ей снился: она с ним в постели, он клянется ей в любви, и ее охватывает необыкновенное счастье), и не почувствовала себя ужасно виноватой, и не положила пилюлю назад в коробочку, и не выбросила коробочку в мусорную корзинку. Если у нее будет ребенок от Саймона, она, наверное, избавится от таких снов. Она совсем остепенится. И забудет Клиффорда. Она забеременела еще до конца месяца.

Анджи оповестила Клиффорда о беременности Хелен как-то утром в воскресенье. Солнце лилось в стеклянные двери: изгибающийся переулок, еще недавно запущенный, но теперь заново выкрашенный и облагороженный, отбрасывал в комнату божественной прелести свет. Он озарял одну из картин Джона Лалли, на которой вроде бы издыхающая сова давила клювом весьма жизнерадостную мышь, и придавал бодрящую веселость даже этому сюжету. Клиффорд в белом махровом халате пил самый черный, то есть самый лучший кофе из наиизящнейшей из всех возможных керамических чашечек. Его белокурые волосы были густыми и шевелюристыми. Анджи решила, что никогда еще не видела его таким красивым.

– Привет! – как бы между прочим сказала она, впархивая в комнату с охапкой алых роз. – Мне их подарил один человек, а я терпеть не могу то ли его, то ли красные розы, вот и подумала, может, они понравятся тебе. А где Анита? (Анита была дочь итальянского графа, желавшая усовершенствоваться в английском языке.)

– Уехала, – ответил он коротко. – Какой-то идиот в Министерстве внутренних дел аннулировал ее визу.

– А знаешь, Хелен беременна, – как бы между прочим сказала она, расставляя розы в строю ваз. (Розы она забрала накануне днем из цветочного отдела «Харродса» – шесть дюжин по специальному заказу.) Ну Анджи всегда была тупа в истинно важных делах. По ее убеждению, Клиффорд должен был понять, что Хелен теперь потеряна для него навсегда, и жениться на ней, на Анджи. Однако он сказал только:

– Черт подери! Теперь она забросит Нелл. Анджи, ты не ушла бы? А где ты купила розы? В «Харродсе»?

Анджи ушла в слезах, а Клиффорд против обыкновения ничуть не испугался. Пусть звонит отцу, пусть он забирает из «Леонардо» столько миллионов, сколько пожелает, пусть закроет весь отдел Старых Мастеров, раз ему так приспичило – ему не до этого.

К концу месяца Клиффорд подготовил открытие филиала «Леонардо» в Швейцарии. Денег в Швейцарии очень много, вкус тех, кому они принадлежат, нуждается в руководстве, причем они, на счастье «Леонардо» и иже с ней, отдают себе в этом отчет. Он купил себе дом у озера под сенью горы. Он сдал в аренду дом в Примроуз-Хилле за абсурдно огромную сумму – что ему удалось, поскольку район этот внезапно и вне всякой логики стал сверхмодным. Да-да. И как же иначе?

Затем через Джонни он связался с неким Эриком Блоттоном, специалистом по похищению детей.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал Джонни, что было совсем не в его духе.

– Я знаю, что делаю, – сказал Клиффорд, и Джонни Гамильтон, увы, поверил ему и умолк. Ну так ведь он «утратил способность к оценке», как выразился глава его отдела, когда во время опроса после возвращения с задания в 1944 году, МИ-5, упиваясь своим умом, применил лизергиновую кислоту, чтобы подстегнуть память своего агента касательно допросов, которым его подвергали турки. Но в результате память ему окончательно отказала и, хуже того, что-то у него в мозгу, к большому сожалению, «замкнулось». Но он любил животных и сохранил многие из прежних разнообразных навыков, а потому с удовольствием работал в вексфордской конюшне, ухаживая за лошадьми Синтии и собаками Отто – крупный, неуклюжий седой блондин, некогда гордость союзных разведок, а теперь способный делать лишь то, что ему заранее растолковывали, таким загадочным представлялся ему мир. Только Клиффорд знал точно, какие из редкостных навыков Джонни сохранились, и иногда использовал их – не скажу, что «во благо», а впрочем, всякий профессиональный навык лучше использовать, хотя бы даже шпионя для своей родины или поддерживая темные связи с преступным миром. Иной раз здравый смысл пробивался на поверхность, и если бы не один только Клиффорд привносил интерес в жизнь Гамильтона, возможно, он возражал бы настойчивее и длительнее. Но из-за такой зависимости он устроил Клиффорду встречу с Эриком Блоттоном, а сам вернулся к лошадям.