— А я вот, брат, скрючился, — вяло сообщил Павел Алексеевич.

— И похудел как!.. — охнул Томилин.

Помолчали. Спровоцированная минутой встречи, выползла давняя сухая тоска, и, может, впервые в жизни Павел Алексеевич вдруг тоже пожаловался:

— Худо… Не выбраться мне из этих колодцев. — И Павел Алексеевич скрипнул зубами.

— Да что ты, Павел, да что ты! А куда же я — я ж к тебе прилетел со своей идеей, замечательная идея!

— Курева ты привез?

— А как же!

Аполлинарьич и Джамиля таскали теперь внутрь вертолета собранные за полгода мешочки с пробами грунта. Вертолетчик, попыхивая «Беломором», ходил взад-вперед и с любопытством чужака осматривал край земли, — он был, видно, новичок, даже наверняка новичок, уже хотя бы потому, что не знал Павла Алексеевича, а Павел Алексеевич не знал его. Оглянувшись на слоняющегося вертолетчика, Томилин вдруг потемнел лицом, глаз его задергался в тике, он зашептал:

— Павел… Слышишь, Павел, — ты уж прости меня, я проболтался твоим стервецам, что ты здесь.

— Спятил, что ли? — Павел Алексеевич еще раз скрипнул зубами.

— Прости: ты же знаешь, я слабый… Они и так расспрашивали и этак. Как оводы. Потом этот твой здоровяк — Васька — взял меня за грудь и тряс, тряс, пуговицы оборвал…

Томилин вздохнул. Добавил:

— Как бы завтра с вертолетом не прибыли — хамы!

Павел Алексеевич молчал.

А Томилин торопливо заговорил про свою идею:

— Давай, Павел, вернемся в Россию — вернемся в большой город, можно в Москву. Я ведь Москву знаю… будем там жить-поживать вдвоем. Представь на минутку: два тихих, стареющих холостяка, мы отправляемся с утра на какую-нибудь службу. Нет, работа сидячая, непыльная — вполне пенсионерская. Зато после трудов мирно прогуливаемся по парку со свежими газетами в руках, сидим на скамейке…

Павел Алексеевич охнул, резь в кишечнике согнула его пополам; он схватился руками за низ живота, минуту корчился, потом кое-как поднялся и побрел в кусты. «Сейчас вернусь!» — хрипло крикнул он, а Томилин продолжал говорить ему вслед, не в силах так сразу переключиться и прервать мечту:

— … Если в Москве, то мы сходим на могилу к моей Аннушке — нет, нет, мы не будем таскаться туда часто — таскаться по кладбищам — это последнее дело, мы будем в цирк ходить, в оперетту, а?

Тайга потемнела, небо задергивалось, а тяжелые ели начинали свой медленный и угрюмый раскач (если погоды не будет, не будет и завтрашнего вертолета). Павел Алексеевич, втискиваясь в кусты, еле двигая ослабевшими ногами, опять крикнул:

— Сейчас я… Погоди.

Они прибыли: Василий, Георгий и с ними, третьим, незнакомый и смущающийся молоденький паренек — тоже сын Павла Алексеевича, звали они его Андрейкой. Было солнечно.

— Здорово, батя. А вот и мы, старый прохиндей, — уж не думал ли ты, однако, от нас скрыться?! — закричал, загоготал Василий, знакомой развалочкои сразу же направляясь к выложенному одеялу, где лежал Павел Алексеевич. На ходу сын выпячивал грудь, играл плечами: удивительно, но недоспавшим или потасканным Василий никогда не выглядел, кровь с молоком.

Изнуренный резью, Павел Алексеевич дремал, но тут сел, смаргивая накатившие от слабости слезы; он улыбнулся сыновьям и сел по-иному, привалившись спиной к пню. Стояли. И солнце сияло. Третий, который Андрейка, смущался, приглаживая пробивающиеся прозрачные усики. Павел Алексеевич помнил его совсем малым мальчиком, года два ему было, когда Павел Алексеевич сбежал по зову тайги, и конечно же много воды утекло, и он мог узнать теперь сына только по имени.

Василий и Георгий закурили. Они так и схватились за сигареты, — руки Василия от ожидания выпивки подрагивали, и он с свирепым треском выудил наконец спичку из коробка.

— Денег, Вася, у меня совсем мало, — произнес негромко и как-то виновато Павел Алексеевич.

— То есть?

— С деньгами тут плохо.

Павел Алексеевич вытащил из кармана своей куртки рубли, все, что были.

— И выпивки нет?

— Нет…

Василий нагнулся, взял и, конечно, заметил грубовато и порицающе — жмешься, мол, батя. А лицо Андрейки (он был из них самый младший) при виде изымаемых денег залилось краской.

— Ничего, ничего, — приободрял братьев веселый Георгий. — Мы потрясем батю к вечеру ближе. Мы еще потрясем! Эта мелкая рвань нам только для разбега.

Павел Алексеевич был слабеющий, теряющий волю человек, а они не понимали, и тем сильнее выпирало их не столько даже нежелание, сколько неумение щадить. Андрейка разглядывал Павла Алексеевича иначе: вот, мол, мой отец. Он и усики приглаживал, и смущался, но и он скрыть не сумел, и разочарование, поначалу робкое, уже вылезало наружу. Он, правда, поздоровался. Он приблизился. Он хотел что-то сказать.

— У меня… — Андрейка запнулся, — …у меня ты рисовался в голове знаешь каким — сильным и могучим.

— Болен я. — Павел Алексеевич мягко посмотрел на сына.

Помолчали.

— Не из-за денег прилетел, я прилетел тебя посмотреть… честное слово.

— Надо, надо посмотреть, — подхватил Василий. — Отец у нас особый. Других таких, Андрейка, может, и вовсе нет. Он знает жизнь до точки, а уж если начнет про тайгу рассказывать — закачаешься!

Георгий вмешался:

— Батя, Андрейку узнал и нашел я!.. Вижу, возле бульдозера морда чем-то очень знакомая. Дай подойду ближе. И глаза не глаза, и нос не нос, а что-то есть. Расспрашиваю — кто? откуда? Так и есть: братан!

— Не из-за денег я прилетел, — повторил ломающимся баском Андрейка.

Работать они, разумеется, тут, на краю земли, и не помышляли, не за тем прилетели, и подвижник Аполлинарьич на их счет здорово промахнулся — он вился вокруг них, уговаривал, он даже лебезил: «Ребята… Вы ж такие орлы… Поработайте», — а ребята посмеивались и отвечали ему, что времени у них никак нет и что орлы любят летать, но не работать. Павел Алексеевич впал в дрему. А погода устоялась. Ребята, конечно, томились. Сообразив, что ларька здесь нет и что денег у папаши как никогда мало, они стали принюхиваться и вскоре обнаружили самогонку Джамили. «Шайтаны, шайтаны!» — криком кричала взбеленившаяся татарка, на что они опять же не без суровости ответили, что они не шайтаны, а орлы. Нашелся и стакан. Прикончив двухнедельный татаркин запас, орлы тут же забили крыльями и стали приставать к жующим консервы вертолетчикам — и к первому, и ко второму — полетим, мол, из этой глухомани немедленно, и с каких это, мол, пор вертолеты стали отправляться по часам, как поезда. Тут впал в раж Аполлинарьич.

— Копать! — заорал он. — Копать, сукины дети!

Он орал и хватал их за руки:

— Копать!..

Василий сказал:

— Ты что, старая выхухоль, совсем свихнулся?

— Копать! — срывался на визг Аполлинарьич. — Раз уж прилетели, ройте — разве один я должен ямы копать?

— Сейчас мы выроем тебе ямку, лысая блоха, — пообещал Василий, — последнюю, однако, больше тебе ямок не понадобится.

Старик схватился за берданку: он орал, что здесь тайга, что здесь елки, а не пивная, и что он безответно уложит любого из них на месте. В тайге был и есть хозяин — тайга!.. И он бацнул из первого ствола прямо над их головами. Ветку срезало как слизнуло, в перестук посыпались шишки, и потом повалили иглы и — совсем медленно — листья.

— Не балуй, старичок, — спокойно возразил Георгий, — подумай сам: когда ж нам копать, до вертолета три часа осталось?..

— Копайте хотя бы и три часа! — орал фанатичный старик.

Они не хотели копать хотя бы и три минуты. Они отняли у старика берданку, прихватили патроны и пошли охотиться: чтобы не прозевать время вертолета, они охотились поблизости, стреляли куда придется, веселясь и выхватывая друг у друга старое ружье. Они обошли болото. Немощный Павел Алексеевич лежал тем временем на цветастом одеяле и болезненно, обильно потел. Он слышал, как они постреливали, и нет-нет в слабости открывал глаза. «Не отходи от меня», — просил он Томилина. Томилин сидел рядом.

Волнующийся за свою берданку, вещь в лесу и необходимую и престижную, Аполлинарьич потащился за парнями, — он ходил за ними следом и умолял не тратить заряды попусту. Он забыл, понервничав, натянуть сапоги и теперь прыгал с кочки на кочку. Наконец те натешились. На обратном пути старик шел и прижимал берданку к груди, ему казалось, что она опоганена.