Лето я провела, вертя педали велосипеда, копаясь в саду и носясь верхом на лошади, но все равно оказалась не совсем в форме и была рада, когда Эмерсон время от времени подавал мне руку. Снизу казалось, что стены пирамиды усеяны людьми, но это было ложное впечатление. Мы миновали по пути только две группы, расположившиеся на привал. Время от времени до моих ушей доносился голос Рамсеса, затеявшего, несмотря на нехватку дыхания, бесконечный разговор со своими провожатыми.

Великая пирамида лишилась на каком-то этапе своей истории острия, и теперь его заменяет площадка в тридцать футов. Сейчас там отдыхали на камнях, вернее, пытались отдышаться покорители вершины. Мы обогнули их и остановились на краю площадки.

Я не впервые штурмовала пирамиду Хеопса, но никогда не делала этого ночью. Оттуда в любое время открывается захватывающий вид, но при свете луны он был поистине волшебным. На востоке серебрилась лента Нила, отороченная пальмами, казавшимися издали черными спичками с жеваными кончиками. Дальше переливался бесчисленными огнями Каир.

Но наши взоры были обращены к югу, к затерянным среди безмолвных песков древним гробницам на месте некогда могущественной столицы – Мемфиса. Там виднелись два конуса – пирамиды Дахшура, которыми нам предстояло заняться в этом сезоне.

Я лишилась дара речи – полагаю, от избытка чувств. Этого, возможно, не произошло бы, если бы после подъема у меня не перехватило дыхание, а Эмерсон, тоже расчувствовавшись, не вцепился своими железными пальцами мне в руку. Так или иначе, мы застыли, околдованные магией лунной ночи.

Не знаю, долго ли мы так простояли – может, десять секунд, а может, и все десять минут. Наконец, более или менее отдышавшись, я обернулась к Рамсесу.

Но его и след простыл.

Сначала я решила, что ошиблась. Рамсес – мастер испаряться, но исчезнуть с небольшой площадки на высоте двухсот пятидесяти футов, не вызвав переполоха, даже ему не под силу. Эмерсон обнаружил его исчезновение одновременно со мной.

– Пибоди! Где Рамсес? – взревел он.

– Наверное, где-то здесь... – начала я.

– Я думал, ты за ним следишь. Господи! – Эмерсон запрокинул голову и заорал что было мочи: – Рамсес! Рамсе-ес!

Имя «Рамсес», особенно если его выкрикивают на вершине пирамиды, не может не привлечь внимание: логично предположить, что призыв обращен не к непослушному английскому мальчишке, а к призраку одного из самых знаменитых древнеегипетских фараонов. Какая-то толстая туристка, отдыхавшая на камнях, свалилась от изумления со своего насеста, другие, наоборот, с возгласами недоумения и тревоги повскакали на ноги. Эмерсон забегал по площадке, заглядывая под камни и под дамские юбки, к вящей тревоге всех присутствующих.

Мне предложил помощь незнакомый джентльмен, осанистый круглолицый американец со светлыми усами щеточкой и соломенными волосами – их он продемонстрировал, учтиво сняв шляпу.

– Не пойму, что вы ищете, мэм, – вежливо проговорил он, – но если Калеб Т. Клаузхеймер может быть вам полезен...

– Я ищу маленького мальчика, сэр.

– По имени Рамсес? Гром и молния, мэм! Надо же было так назвать сорванца! Сдается мне, здесь действительно сновал какой-то мальчуган...

Я рассеянно поблагодарила его и бросилась к Эмерсону, пытавшемуся разглядеть что-то внизу.

– Наверное, он упал, Пибоди... Вот проклятье! Никогда себе этого не прощу. Надо было привязать его к себе веревкой, как я всегда поступал. Надо было...

– Успокойся, Эмерсон. Не мог он упасть! Это же не отвесная пропасть, мы бы слышали, как он ударяется о ступеньки. Даже Рамсес не сдержал бы крик, если бы с ним произошла такая неприятность. Нет, скорее он почему-то вздумал спуститься, хотя я строго-настрого запретила ему от нас отходить.

Эмерсон метнулся к северному краю площадки, чтобы еще раз посмотреть вниз. Северная сторона пирамиды была погружена во тьму, но у Эмерсона орлиный взор, не ведающий никаких преград, а сейчас зоркости способствовало еще и родительское горе. До моего слуха донесся его крик:

– Видишь людей там, слева? Это, часом, не провожатые Рамсеса? Что-то раньше я не видел среди них горбатого...

Лично я не могла разглядеть ничего, кроме белых балахонов, какие носят все египтяне до одного. С высоты они походили на скользящие пятна лунного света.

– Не знаю, кто они и что тащат... – проговорила я.

Выяснилось, что я обращаюсь к пустому месту: Эмерсон уже скакал вниз по огромным ступеням как одержимый. Я устремилась за ним, с каждой секундой отставая все больше.

Спрыгнув наконец с нижней ступени и уйдя почти по колено в песок, я огляделась. Эмерсона поблизости не оказалось. Я утешилась мыслью, что нашего сына тоже не видно, из чего можно было заключить, что он достиг поверхности плато невредимым.

Если читателю показалось, что судьба супруга меня заботит больше, чем судьба сына и наследника, то вынуждена признаться, что так оно и есть. Я давно уже перестала переживать из-за Рамсеса. Дело вовсе не в отсутствии материнской привязанности, просто моя норма переживаний исчерпана до дна. К пяти годам на счету Рамсеса было не меньше проделок, чем у большинства людей к пятидесяти, а я затратила на него столько же нервов, сколько другие матери тратят на выводок из дюжины детей. К тому же, должна сказать, – конечно, столь иррациональные соображения можно доверить только личному дневнику, – у меня возникло почти суеверное убеждение, что Рамсес умеет избегать самых чудовищных бед и выходить сухим из самой мокрой воды.

Не зная, в какую сторону побежал Эмерсон, я выбралась из песка и поплелась наугад – как оказалось, к северо-восточному углу пирамиды. Там не было ни души: туристы и донимающая их египетская братия предпочитают освещенные участки. Внезапно откуда-то из ночи долетел приглушенный расстоянием крик:

– Ра-амсе-ес!!!

Черт, Эмерсон ведет поиски в противоположной стороне... Можно было развернуться, но я решила обойти пирамиду, полагая, что рано или поздно мы все равно встретимся, описав круг, точнее, правильный квадрат.

Пирамиды Гизы – наиболее заметные сооружения, поднимающиеся на плато, но вокруг них немало полузанесенных песком развалин. Когда бродишь в таком месте, тем более ночью, желательно смотреть под ноги, не то обязательно свалишься в пустую могилу или в лучшем случае споткнешься о надгробный камень. Понятно, почему я продвигалась прискорбно медленно. Мысленно я репетировала обличительную речь, которую обрушу на Рамсеса, когда он найдется, – а в этом я не сомневалась.

Внезапно мне послышалось... точно, перебранка и шум возни. Сначала я не могла определить, откуда доносятся глухие удары и яростные вскрики. Известно, что в сухом воздухе пустыни звуки разносятся очень далеко. Волчком вертясь на месте, я все-таки углядела в ночном сумраке какое-то мельтешение. Смутные силуэты поспешно укрылись за одной из маленьких разрушенных пирамид, едва угадывающихся у подножия Великой пирамиды.

Я кинулась в погоню, держа наготове зонтик. Разумеется, мне было неведомо, за кем я гонюсь, но если рассуждать логически, то, скорее всего, удирали провожатые Рамсеса, которых он убедил тайком спуститься. У нашего чада всегда найдутся причины для очередного фокуса. Правда, пониманию обычного человека они недоступны.

Я то и дело падала, что не позволяло развить желаемую скорость. Окружающие предметы сливались в одну темную массу. С трудом выбравшись из очередной ямы, я стала свидетельницей тревожного, но в то же время обнадеживающего зрелища. Неподалеку семенила призрачная фигура в белом, в которой я немедленно признала одного из наших провожатых. К груди человек прижимал какую-то темную ношу. У ноши имелись четыре конечности, и она яростно дергала всеми четырьмя, издавая при этом вполне членораздельные звуки. Не составляло труда узнать голос Рамсеса, который с присущей ему нудной многословностью требовал, чтобы его поставили на землю. На месте мужчины в белом я бы давно устала слушать это нытье, смешанное с нотациями, и выполнила просьбу.